Молчание

«Переводчик сказал, что сегодня я отрекусь, — подумал священник. — Плохо же он меня знает!».

Он отодвинулся от стены и улыбнулся. Ему вдруг представился спящий мертвецким сном стражник. «И думать не думает, что я убегу». Бежать он не собирался, но из любопытства подергал дверь. Дверь не поддалась. Священник разумом понимал, что смерть уже протянула к нему свои руки, но чувства его отказывались поверить в неотвратимое.

Да, смерть приближалась. Храп прекратился, наступила жуткая тишина. Подобно тому, как ночное безмолвие объемлет природу, безумный порыв смертельного страха обрушился на Родригеса. Он сжал кулаки и завыл. Страх отступил, словно море в отлив. Потом нахлынуло опять. Священник пытался молиться, но в ушах неотвязно звучало: «И был пот Его как капли крови…»46 Все заслонило искаженное мукой лицо Иисуса. Родригес отер с лица пот и заметался по клетке: его уже не утешало сознание, что и Господь терзался томительным страхом. Родригес просто не мог оставаться на месте.

Наконец священник услышал человеческий голос. Он был бы рад палачу — только чтобы не чувствовать в сердце леденящей иглы одиночества. Родригес припал к двери. Разговаривали двое. Сердитый голос перебивал умоляющий. Сначала они доносились чуть слышно, издалека, потом стали медленно приближаться, но слов по-прежнему было не разобрать.

Мысли Родригеса потекли в ином направлении. Он вдруг совсем некстати подумал, что страх перед тьмой — своего рода инстинкт, напоминающий человечеству о суеверном ужасе первых людей, не знавших Бога, любви и света.

— Ты что, оглох? А ну убирайся, живо! — прорычал грозный бас. Послышался всхлип — и умоляющий голос заискивающе попросил:

— Я христианин. Пустите меня к падре!

Этот голос показался Родригесу знакомым. Да, без сомнения, то был голос Китидзиро.

— Пустите меня к падре!

— Заткнись! Не то я тебя вздую!

— Ну и ударь, ударь!

Голоса спорщиков звучали все яростней.

— Кто это? — прибавился третий голос.

— Какой-то юродивый. Попрошайка. Болтается тут со вчерашнего дня. Кричит, что христианин.

— Падре, простите меня, падре! — прозвенел вопль Китидзиро. — Я пришел к вам покаяться. Простите меня!

— Ты что мелешь?! — Стражник потерял терпение. Послышался звук тупого удара — словно рухнуло дерево.

— Падре! Простите!

Священник прикрыл глаза и беззвучно зашевелил губами: он отпускал грехи Китидзиро. Во рту была неизъяснимая горечь.

— Господь создал меня слабым. А слабый духом не может стать мучеником. Как же мне быть? А-а-а, зачем я только родился на свет?!

Внезапно вопль оборвался, потом донесся опять, но уже глухо, издалека. Священнику вспомнилось, как почитали Китидзиро крестьяне на Гото. Да, в мирные времена он мог бы стать добрым христианином.

— Зачем я явился на свет… Зачем я явился на свет…

Священник заткнул пальцами уши, чтобы не слышать этот тоскливый, собачий, пронзительный вой.

***

Да, он отпустил грехи Китидзиро, но не от чистого сердца. Он просто исполнил свой долг — оттого и осталась во рту эта терпкая горечь. Ненависть уже угасла, но он не забыл вкуса вяленой рыбы и нестерпимую жажду. И не мог подавить в себе отвращения к Китидзиро.

«Что делаешь, делай скорей». Он никогда не мог постичь этих слов. И не только их, но и роли Иуды в жизни Христа. Зачем Господь назвал своим учеником человека, который предаст его? Почему делал вид, что не ведает о его черных помыслах? Может быть, он сам позволил Иуде предать — для принесения искупительной жертвы?

И все же… И все же, если Бог есть любовь, отчего Он покинул Иуду в его смертный час? Иуда, раскаявшись, удавился — и, отвергнутый всеми, низринулся в вечную тьму.

Эти вопросы не давали Родригесу покоя еще в семинарии, они мучили его и потом, выплывая из недр сознания, словно грязные пузыри из болотной трясины. Он упорно гнал нечестивые мысли, осквернявшие его веру. Но сейчас они обступили его плотной стеной.

Священник вздохнул. Грядет Страшный суд. Человеку не дано постичь сокровенные тайны Писания. Но он жаждал знать. Он стремился постичь. «Сегодня вы отречетесь»,- сказал ему переводчик. А Господь предрекал Петру: «…Истинно говорю тебе, что в эту ночь, прежде, нежели пропоет петух, трижды отречешься от меня»47. Но до рассвета было еще далеко, и не пришло еще время кричать петухам.

***

Что это? Снова храп? Точно со скрежетом крутятся мельничные жернова. Священник сполз на залитый мочой пол, трясясь от бессмысленного хохота. Непостижимое создание — человек! Какой-то болван храпит в свое удовольствие, не ведая страха смерти. Спит, как свинья, раскрыв пасть, и в ус себе не дует. Родригес даже вообразил физиономию этого стражника. Заплывшая жиром багровая рожа пьянчужки, пышущая здоровьем и силой, но было в этом лице нечто жуткое и злодейское. Не утонченная жестокость аристократа, а грубая варварская беспощадность простолюдина к беспомощному, бессловесному существу. Священник встречал подобных парней в деревнях Португалии и прекрасно знал их натуру. Вот и этот таков же — ему и в голову не приходит, какие страдания он принесет своей жертве. Это такие убили Его, прекраснейшего из сынов человеческих!

В такую ночь, главную ночь в его жизни, он должен слушать столь непотребные, гнусные звуки! Кровь бросилась ему в голову. Он не потерпит этого надругательства.

Священник оборвал смех и замолотил кулаком в стену, но стражник не пробудился. Так же спали Его ученики в Гефсиманском саду, когда Он тосковал и скорбел рядом с ними. Родригес еще неистовей заколотил по стене. Где-то отворилась дверь, по двору застучали торопливые шаги: кто-то бежал к нему.

— Что случилось, падре? Что такое? — послышался голос переводчика, вкрадчивый, мурлыкающий — как у кошки, забавляющейся своей жертвой.- Испугались, да? Ох-хо-хо, пора уж вам образумиться… Скажите одно словечко, и все уладится. «Я отрекаюсь». Вам сразу станет легко-легко… Спокойно… Ну!

— Нет, я не это хотел сказать. Я не могу выносить этот храп!

Повисла недоуменная тишина.

— Храп? Ах, вот вы о чем… Слыхали, Савано? Падре решил, что это храп!

Священник не предполагал, что и Феррейра тоже здесь, рядом.

— Савано, объясните ему.

И Родригес услышал знакомый голос. Когда-то он слышал его каждый день. Сейчас он был скорбным и тихим:

— Это не храп. Это стенания христиан, подвешенных в «яме».

Феррейра стоял, опустив голову. Переводчик бесцеремонно заглянул в щель и долго смотрел во тьму, но изнутри не доносилось ни звука.

— Не умерли же вы там?.. — с беспокойством проговорил он. Потом досадливо прищелкнул языком. — Впрочем, вряд ли. Христианин не может сам оборвать свою жизнь, данную Богом. Савано! Остальное — за вами.