Молчание

— Итак?..

— Казните меня одного… — пожал плечами священник, насмехаясь над самураем.

На лице японца выразилась гнев и досада. С неба, затянутого тучами, донеслись далекие раскаты грома.

— Ну что ж… Они будут очень страдать — из-за вас!

***

Его втолкнули в хижину. Сквозь плетеные стены, поставленные прямо на голой земле, проникали, как нити, солнечные лучи. Снаружи доносились голоса стражников. Куда они увели христиан? Те исчезли, как в воду канули. Обняв колени руками, он сидел на земле и думал о Монике и одноглазом. Потом ему вспомнилась деревня Томоги — О-Мацу, Итидзо, Мокити, — и сердце сжалось от боли. Будь у него время для размышления, хотя бы одна минута, — он мог бы благословить этих несчастных крестьян… Но он даже не подумал об этом. Это означает, что он утратил спокойствие духа. Он даже забыл спросить у них, какое нынче число, какой день, какой месяц… Даже об этом он позабыл. Он потерял чувство реальности, ощущение времени и сейчас не смог бы даже сказать, сколько дней прошло после Пасхи или какой нынче церковный праздник…

Четок у него не было, и он стал повторять «Pater noster» и «Ave Maria», загибая пальцы, но как вода проливается из уст тяжко больного, так и молитва не достигала сердца. В сущности, его больше занимали стражники, болтавшие под дверью хижины. Чему они так радуются? Мысли его вновь возвратились к освещенной оливковой роще, к людям, державшим пылающие черным пламенем факелы, равнодушные к судьбе Иисуса. Те стражники тоже были людьми. И тоже были безразличны к судьбе другого человека… «Истинный грех, — подумал он, — это вовсе не ложь, не кража. Грех — это равнодушие, позволяющее одному человеку попирать жизнь другого, нимало не думая о тех муках, что он причиняет…» И тут молитва зазвучала из самых глубин его сердца.

Внезапно на прикрытые веки упал луч света. Кто-то осторожно, стараясь не шуметь, приоткрыл дверь. Родригес успел поймать устремленный на него взгляд узеньких, недобрых глаз. Но, когда он поднял голову, человек мгновенно исчез.

— Говоришь, он ведет себя смирно? — спросил незнакомый голос у стражника, только что заглядывавшего в дверь. В ту же минуту дверь отворилась. В потоке света, хлынувшем в хижину, возникла фигура самурая — не того старого, а другого, без меча.

— Сеньор… — позвал он.

Он говорил по-португальски. С причудливым акцентом, с запинкой, но сомневаться не приходилось — то был безусловно португальский язык.

Родригес вслушался — да, в его речи встречались ошибки, но смысл сказанного был совершенно ясен.

— Не удивляйтесь, — продолжал незнакомец, — в Хирадо и Нагасаки много переводчиков. Но вы, падре, свободно владеете японским? Угадайте же, где я выучил португальский? — Он болтал, не дожидаясь ответа и непрерывно обмахиваясь веером, так же, как давешний самурай.

— Стараньями португальских падре в Ариме, в Амакусе, в Омуре были созданы семинарии. Но это вовсе не означает, будто я — вероотступник… Да, я крестился, но, разумеется, с самого начала не собирался стать монахом и вообще христианином. В наше время для сына рядового неимущего самурая только учение — путь к преуспеванию.

Японец усиленно подчеркивал, что не является христианином. Родригес с бесстрастным лицом слушал болтовню гостя.

— Почему вы молчите? — с некоторой досадой спросил тот. — Падре всегда презирали нас, японцев. Я знал одного падре, его звали Кабраль — так тот нас и за людей не считал. Приехал в Японию, а сам насмехался над нашими жилищами, над языком, высмеивал нашу пищу, наши обычаи. Даже выпускников семинарии отказывался вводить в сан.

По мере того как он вспоминал, незнакомец все более распалялся. «Гнев этого человека, в общем-то, не лишен основания»,- подумал Родригес. Он помнил, что рассказывал о преподобном Кабрале падре Валиньяно, как сокрушался, что из-за его высокомерия Церковь теряет священнослужителей и верующих…

— Я не похож на Кабраля.

— В самом деле? — Собеседник негромко рассмеялся. — Что-то не верится…

— Почему?

В сумраке было невозможно разглядеть выражение лица посетителя. Но Родригесу было достаточно этого тихого смешка, чтобы в полной мере ощутить его гнев и злобу. Служба священника научила его понимать человеческие чувства, слушая с закрытыми глазами исповедь прихожан. «Он стремится отмежеваться не столько от падре Кабраля, сколько от собственного прошлого»,- смутно подумал он.

— Не хотите ли выйти на воздух? Я думаю, падре больше не будет убегать и скрываться…

— Почем знать?.. — Родригес улыбнулся. — Я не святой. Меня тоже путает смерть.

— Нет-нет… — Японец тоже улыбнулся в ответ. — Раз вы понимаете это, прошу выслушать меня до конца. Из-за вашего безрассудства могут пострадать люди. Мы называем такую храбрость «слепой». Вообще-то среди падре часто встречаются люди, одержимые таким чувством; они совсем не думают о том, какие беды они несут японскому народу.

— Неужели миссионеры доставляют вам одни неприятности?

— Когда человеку навязывают то, что ему совершенно не нужно, у нас это называется горе-благодеяние. Христианская вера — такой же подарок. У нас есть собственная религия. И мы не нуждаемся в чужеземном учении. Я тоже изучал в семинарии догматы христианской веры. И, по правде сказать, не нашел в них ничего, что могло бы пригодиться японцам.

— У нас с вами разные взгляды, — тихо ответил Родригес. — Иначе я не проделал бы такой долгий путь…

Это был его первый диспут с японцем. Скольким миссионерам доводилось вести дискуссию с японскими буддистами? Падре Валиньяно предупреждал, что не следует недооценивать ум японцев. Они весьма сильны в споре.

— В таком случае позвольте спросить… — Переводчик в упор взглянул на Родригеса. — Христианские проповедники говорят, будто Дэус — неиссякаемый источник величайшего милосердия, добродетели и добра, а наши будды и божества — всего лишь обычные смертные и потому не имеют достоинств такого рода. Вы тоже так полагаете, падре?

— Будда, подобно вам, не может избегнуть смерти. В этом его отличие от Творца.

— Падре не знает учения Будды — только поэтому так говорит. В сущности, далеко не все будды — смертные люди. Да будет вам известно, у Будды есть три «тела» — «хоссин», «хоодзин» и «оогэ». «Оогэ» может являться в бесчисленном множестве ипостасей, неся спасение и божественные милости роду человеческому. Но Будда «хоссин» не имеет ни начала ни конца, он вечен и неизменен. Вот и в священных сутрах написано, что Будда вечен и постоянен. Полагать, будто все будды смертны, падре, могут лишь христиане, а японцы так не считают.