Молчание

Мир погрузился во мрак. В горах посвежело, холод пробирал до костей, и я прилег у огня, притворившись, будто уснул. Спать нельзя. Когда я усну, Китидзиро, конечно же, улизнет. Он наверняка задумал предать меня, как предал своих товарищей, и, возможно, сегодня же ночью. Каким соблазном являются триста сребреников для этого оборванца! Я закрыл глаза, и перед мысленным взором возник пейзаж, который я видел сегодня, блуждая по травянистому горному плато: море, сверкающее тысячами блестящих иголок, и разбросанные по нему маленькие островки…

Некогда по этому морю приплывали миссионеры, церкви украшались цветами и верующие приходили молиться, принося в дар рыбу и рис. Здесь, в Японии, открывались семинарии, и семинаристы, как мы когда-то, распевали на латыни гимны и даже играли на музыкальных инструментах, напоминающих орган или арфу, приводя в умиление своих князей…

— Вы спите, падре?

Не отвечая, я чуть приоткрыл глаза, наблюдая за Китидзиро. Если он уйдет, можно не сомневаться, что приведет сюда стражу.

Прислушиваясь к моему дыханию, Китидзиро начал потихоньку удаляться, стараясь ступать неслышно; как зверь; вскоре из-за кустов послышалось журчание — он мочился. Я думал, что он уйдет, но — странное дело — Китидзиро вернулся к огню, вздохнул, подбросил в прогоревший костер хворосту и протянул руки к огню, все продолжая вздыхать. Пламя освещало его лицо с ввалившимися щеками. Накопившаяся за день усталость взяла свое, и я уснул. Иногда я просыпался и всякий раз видел, что Китидзиро неподвижно сидит у огня.

На следующий день мы опять шли по свирепой жаре. После дождя, прошедшего накануне, над мокрой землей клубились белые испарения, вдали за горными вершинами ослепительно сверкали облака. Я уже давно страдал от головной боли и жажды — в горле у меня пересохло. Китидзиро, казалось, не замечал муки, написанной у меня на лице, то и дело кидался в сторону от дороги и, заметив в кустах змею, прижимал ее палкой и бросал в свою грязную сумку.

— Мы, крестьяне, делаем лекарство из этих змей… — сказал он, обнажая в кривой усмешке желтые зубы. «Почему ты не продал меня вчера ночью за триста сребреников?» — подумал я, вспоминая самую трагичную сцену Евангелия, когда на Тайной вечере Христос обратился к Иуде: «Ступай… Что делаешь, делай скорее»18.

Даже сделавшись священником, я по-прежнему не мог постичь смысла этих слов. Бредя рядом с Китидзиро, я размышлял над этой важнейшей фразой. Какие чувства владели Христом, когда он отослал человека, что продаст его за тридцать сребреников? Гнев? Ненависть? Или любовь? Если гнев, значит, Христос лишил Иуду даже надежды на спасение — единственного из всех смертных. Господь отвернулся от этого человека, не простив ему грех. Значит, Господь все же покинул его, и Иуда навеки останется грешником?

Но этого же не может быть! Христос хотел спасти даже Иуду, в противном случае Он не сделал бы его своим учеником. Но тогда почему же Он позволил Иуде отступиться?..

Я спрашивал об этом многих священников — еще в семинарии. Несомненно, я задавал тот же вопрос и Феррейре. Не помню, что он ответил. А раз не помню, значит, ответ его не рассеял моих сомнений.

«Иисусом владели не ненависть и не гнев, — сказал мне кто-то. — Слова эти вызваны отвращением». — «Учитель! Но как понимать отвращение к самой личности Иуды? Значит, в то время Христос уже не любил Иуду?» — «Нет, почему же… Представь себе, например, мужа, которого обманула жена. Он еще продолжает любить ее, но обмана простить не может. Представь себе чувства мужа, который, любя жену, тем не менее испытывает отвращение к ее поступку… Вероятно, Иисус питал сходное чувство к Иуде…»

В те дни совсем еще юноша, я все-таки не мог принять столь банального объяснения. Я и поныне не могу с этим согласиться. Если дозволено мне высказать свое святотатственное суждение, по-моему, Иуда — просто несчастная кукла, марионетка, которой отведена особая роль в драме жизни и смерти Христа..

Но я не сказал Китидзиро: «Ступай!.. Что делаешь, делай скорее!» — во-первых, прежде всего потому, что стремился любой ценой сохранить себе жизнь; а во-вторых, еще потому, что как священник я не желал, чтобы тот отягощал свой грех новым предательством.

— Узкая тропинка, вам, наверно, трудно идти…

— Нет ли здесь какой-нибудь речки? — Жажда мучила меня все сильнее.

Усмехнувшись, Китидзиро бросил на меня взгляд.

— Пить хотите? Вы съели слишком много вяленой рыбы…

Так же, как вчера, над головой чертили круги вороны. Небо сверкало так ослепительно, что у меня рябило в глазах. Облизывая пересохшие губы, я раскаивался в своей слабости. Ради куска вяленой рыбы я совершил непоправимую ошибку.

Я искал хотя бы болотце, но напрасно. В траве пронзительно, словно задыхаясь, стрекотали цикады. С моря дул теплый, влажный ветер, несущий запах сырой земли.

— Нет ли здесь речки? Речки!..

— Здесь нет даже горного ручейка. Потерпите! — Не дожидаясь моего ответа, Китидзиро стал спускаться по склону.

Когда он скрылся за скалами, кругом внезапно наступила тишина. Было слышно, как цикады потирают с сухим шуршанием сложенные крылышки. Пугливая ящерица осторожно взобралась на камень и тут же проворно скрылась. Ее озаренная солнцем мордочка напомнила мне физиономию Китидзиро.

В самом ли деле он отправился искать воду? Или, может быть, пошел донести?

Я снова двинулся вперед, опираясь на посох. Жажда мучила все сильнее, теперь было ясно, что он нарочно накормил меня этой рыбой. «Иисус, зная, что все уже совершилось, говорит: жажду… — вспомнилось мне. — Тут стоял сосуд, полный уксуса. Воины, напоив уксусом губку и наложив на иссоп, поднесли к устам Его…»19 Мне почудился вкус уксуса во рту, к горлу подступила тошнота, глаза закрылись…

— Па-адре! Па-адре! — донесся издалека зовущий меня голос. Волоча ноги, появился Китидзиро. В руках он держал колено полого бамбукового ствола. — Почему вы убежали? — Он смотрел на меня гноящимися, как у зверя, глазами. Я вырвал у него протянутый сосуд и, позабыв стыд, стал жадно пить, проливая воду себе на грудь.

— Почему вы убежали? Падре тоже не верит мне?

— Не обижайся. Я устал. Послушай, теперь оставь меня одного…

— Одного? Но куда вы пойдете? Ведь здесь опасно! Я знаю поселок, где живут тайные христиане… Там есть и церковь. И живет падре…

— Священник?! — Я невольно повысил голос. Мне в голову не могло прийти, что на этом острове есть священник, кроме меня. Я с недоверием взглянул на Китидзиро.

— Да, там есть падре. И не японец. Так я слыхал…