Молчание

— Эй, падре, что вас так насмешило?

Наконец в окошке забрезжил рассвет; отступила ночная тоска одиночества. Родригес прислонился к стене, вытянув ноги, и без воодушевления начал читать псалом.

«Готово сердце мое, Боже, готово сердце мое: воспою и пою во славе моей…»39

В детстве эти стихи неизменно наполняли его ликованием, как синее небо, как колышущиеся под ветром ветви деревьев; но в ту пору мысль о Боге не вызывала страха и темных сомнений; Бог был близким и дорогим и дарил ему счастье гармонии.

Тюремщики с любопытством заглядывали в оконце, но Родригес не удостаивал их взглядом. Порой он даже не прикасался к еде, которую исправно приносили два раза в сутки.

Уже наступил сентябрь, повеяло прохладой. Как-то к нему пришел переводчик:

— Сегодня вас ждет приятный сюрприз, — объявил он, как обычно, с издевкой, поигрывая веером. — Интересная встреча. Нет, нет, не с господином Иноуэ и не с чиновниками. О, этому человеку вы, безусловно, будете рады…

Священник молчал, безучастно глядя на переводчика. Он не забыл его оскорбительных слов, но, как ни странно, не испытывал злобы: у него не осталось сил ненавидеть.

— Я слышал, вы мало едите, — с усмешкой попенял ему переводчик. — Стоит ли так изводиться?

Он то и дело нетерпеливо выглядывал за дверь.

— Не пойму, куда они подевались? Паланкин давно должен быть здесь!

Родригесу все было неинтересно. Он рассеянно наблюдал за суетившимся переводчиком. Но вот наконец послышались шаги, грубые голоса: переводчик пререкался с носильщиками паланкина.

— Падре, пойдемте.

Священник молча встал и побрел к двери. На пороге он зажмурился от яркого света. Во дворе стоял паланкин, двое носильщиков в набедренных повязках, опершись о ручки, бесцеремонно разглядывали Родригеса.

— Он тяжелый! Он огромный и толстый! — зароптали они, когда священник полез в паланкин.

Переводчик опустил бамбуковую штору — от любопытных глаз, — и Родригес не видел, что делается снаружи. В паланкин проникали звуки: детский топот и визг, меланхолический звон колокольчиков бонз, стук молотков. Блики солнца, пробивавшиеся сквозь щели, прыгали по лицу. И еще доносились всевозможные запахи: смолистый аромат древесины, вонь гнилой грязи, запах навоза и лошадиного пота. Прикрыв глаза, священник каждой клеточкой впитывал в себя жизнь, возвращенную ему на мгновение. Им вдруг овладело отчаянное, неукротимое желание быть среди этих людей, слушать звуки их речи, раствориться в толпе. С него было довольно — заячьей жизни в хижине углежогов, скитаний в страхе перед погоней, довольно мучительных казней. Душевные силы его иссякли. Но… ему вспомнились строки:

«Всем сердцем, всей душой слушайте Господа…»40

Он стал священником, чтобы служить Всевышнему.

Постепенно кудахтанье кур и мычание коров сменилось стуком гэта, призывными криками уличных торговцев, скрипом колес, бранчливыми голосами — и Родригес понял, что они вошли в город.

Его не занимала предстоящая встреча. Опять его будут спрашивать об одном и том же. Чиновникам вовсе не важно, что он ответит. Они задают вопрос не для того, чтоб услышать ответ, — как царь Ирод, допрашивавший Иисуса. Священник никак не мог взять в толк, почему Иноуэ сохранил ему жизнь, зачем держит его в заточении, не милуя и не казня? Но докапываться до причин означало растравлять себе душу.

— Ну, вот мы и на месте! — Отирая пот со лба, переводчик поднял шторку. Родригес выбрался из паланкина; незаметно спустился вечер; предзакатное солнце окрасило мир пурпурной краской. Оглядевшись, Родригес увидел приставленного к нему тюремщика. Видно, чиновники опасались, как бы пленник не сбежал по дороге…

Каменные ступени вели наверх, к храмовым воротам. За храмом, озаренным садящимся солнцем, чернела горная круча. По темному монастырскому двору неторопливо разгуливали куры.

Вышел юный послушник, окинул священника полным враждебности взглядом и молча исчез, даже не поклонившись переводчику.

— Бонзы не жалуют католических падре, — не без удовольствия отметил переводчик, любуясь изысканным садом. — Знаете, падре, это губительно для здоровья — так изнурять себя думами. С вами много хлопот, однако помните, бессмысленное упрямство еще никому не приносило добра…

Но Родригес пропустил мимо ушей колкости переводчика. Сейчас его занимало другое: среди запахов монастырских жилых покоев — аромата курительных палочек и японской еды — его нос уловил нечто чуждое этому месту. Пахло вареным мясом. Родригес так долго постился, что стал чувствителен к едва различимому запаху мяса.

Вдалеке раздались шаги. Кто-то шел по длинному коррид ору.

— Ну, догадались?

Священник похолодел. Впервые за весь этот день он кивнул переводчику. У него невольно задрожали колени. Родригес знал, что наступит час этой встречи, но не ожидал, что она состоится в подобном месте.

— Пора вам обоим встретиться, — наслаждаясь смятеньем Родригеса, сказал переводчик. — Это приказ губернатора.

— Иноуэ?

— Да. И он тоже искал встречи с вами.

За пожилым монахом в дверях, потупившись, появился Феррейра. Он был в черном кимоно. Коротышка-монах шествовал, важно выпятив грудь. Рядом с ним рослый Феррейра казался униженно-подобострастным. И походил на упирающегося мула, которого хозяин тащит силком на веревке.

Монах остановился, и Феррейра, окинув взглядом Родригеса, сел, скрестив ноги.

— Падре, — дрожащими губами выговорил Родригес. — Падре!

Феррейра взглянул на него исподлобья. На его лице промелькнула виновато-угодливая улыбка, но уже в следующее мгновение он с вызовом вскинул голову и посмотрел прямо в глаза Родригесу. Тот искал и не находил слов. Сердце сжало отчаяние: любые слова будут ложью. К тому же ему не хотелось тешить жадно прислушивающихся японцев. Щемящая нежность, тоска, гнев, печаль, ненависть, боль — все сплелось, все смешалось в его душе. «Зачем эта маска? — безмолвно кричало все его существо. — Я не стану судить вас. Не хочу обвинять. Я сам не герой…» Он попытался сложить губы в улыбку, но улыбки не получилось. Слезинка сверкнула и медленно поползла по щеке.

— Как давно мы не виделись, падре… — сказал он, сознавая нелепость этих слов, но ничего другого придумать не смог.

Феррейра упорно молчал, и дерзкая вызывающая улыбка не сходила с его лица. Родригесу были понятны причины подобных метаморфоз, но именно потому он был готов провалиться сквозь землю.

— Сжальтесь… Скажите хоть слово, — задыхаясь попросил он. — Хоть одно слово…

И вдруг — он едва удержался, чтобы не воскликнуть: «Вы сбрили бороду, падре?» Родригес и сам удивился, как могла прийти ему в голову такая дикая мысль. В прошлом Феррейра — учитель Феррейра — носил бороду; пышная и холеная, она придавала всему его облику особенное достоинство. Но сейчас лицо его было тщательно выбрито, и Родригес почувствовал, что не в силах оторвать глаз: голые губы Феррейры выглядели чудовищно непристойно.