Молчание

Да, то был след костра. Кто-то недавно проходил здесь и жег костер. Я погрузил пальцы в золу — угли еще хранили слабое тепло.

***

Я долго колебался: вернуться или идти дальше? Всего лишь день я блуждал в одиночестве, не встретив ни единой живой души, по безлюдному поселку и горам, но, как видно, совсем пал духом. Лишь бы встретить живую душу — все равно кого… Я разрывался между желанием догнать неизвестного и сознанием опасности, которой чревата такая встреча. Соблазн оказался велик. Ведь сам Христос не мог выдержать такого искуса, он спустился с горы в поисках человеческого общения… — говорил я себе.

Куда направился сидевший у костра человек, сообразить было не трудно. Дорога здесь одна. Несомненно, он брел по склону в направлении, обратному тому, откуда шел я. Взглянув на небо, я увидел белое солнце, сверкавшее среди мутных облаков; с хриплым карканьем взлетела стая ворон.

Я ускорил шаги, озираясь по сторонам. Среди высокой травы возвышались дубы, камфарные деревья, иногда похожие на человеческие фигуры,- и я испуганно останавливался. К тому же зловещее карканье гнавшихся за мной ворон рождало в душе какое-то тягостное предчувствие. Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, я на ходу старался определить вид встречавшихся мне деревьев. Я с детства любил науку о растениях, так что, очутившись в Японии, мог узнать многие породы. Железное дерево, гранат… Иные растения Господь даровал любой стране, но здесь встречались совсем незнакомые мне кусты и деревья.

К полудню небо очистилось. В лужах отражались голубое небо и маленькие белые облачка.

Я опустился на корточки, чтобы ополоснуть вспотевшую шею, и размешал рукой эти облака. Облака исчезли, и на их месте появилось отражение измученного мужского лица. Почему именно в такие минуты я представляю себе Его лик? На протяжении многих веков бесчисленные художники рисовали Распятого на кресте, и, хотя никто из них никогда не видел Его, они вкладывали в свои творения извечные человеческие мечты, изображая Его прекрасным, святым. А из лужи на меня смотрело безобразное, грязное, заросшее бородой лицо загнанного человека, до неузнаваемости искаженное усталостью и тревогой. Замечали ли вы, что в такие минуты человека часто охватывает безудержный смех? Нагнувшись над водой, я растягивал губы, таращил глаза, корчил дурацкие рожи, как слабоумный. (Почему я делал такие глупости? Такие глупости!)

В лесу среди тишины глухо, надтреснутыми голосами застрекотали цикады. Солнце уже потускнело, небо снова заволокли тучи. Тени стали длиннее, и я уж потерял надежду догнать человека, разжегшего костер.

Я снова зашагал, бормоча вспомнившиеся мне строки Писания. «Всходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется… Все вещи в труде… что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться…»17

Я вспомнил вдруг шум прибоя, к которому мы с Гаррпе прислушивались ночами, этот мрачный шум волн, похожий на барабанный бой, доносившийся в темноте. Всю ночь бездумно, бессмысленно накатывали и отступали назад эти волны. Они равнодушно омывали мертвые тела Итидзо и Мокити и, поглотив их, по-прежнему шумели так же бесстрастно. Господь тоже молчал, как это море. Он безмолвствует до сих пор.

Нет, я не прав… Чтобы прогнать эти мысли, я тряхнул головой. Если Бога не существует, разве смог бы человек вынести это жуткое равнодушие, это жестокое бесчувствие моря?

И все же — что, если?.. «О, конечно, всего лишь «если»… — прошептал вкрадчивый голос. — Если бы вдруг оказалось, что Бога нет…»

То была страшная мысль. Какой трагикомедией оказалась бы тогда вся моя жизнь. А смерть Итидзо и Мокити!.. А подвиг миссионеров, пересекавших моря и океаны, тративших годы, чтобы добраться до этой земли… И я сам, блуждающий сейчас в этих горах, — какими нелепыми выглядели бы все мои поступки.

К горлу подступил комок. Борясь с тошнотой, я срывал и ожесточенно жевал траву. Конечно, я знал, что сомнение — самый великий грех. Но почему Всевышний молчит? Этого я не мог постичь. Господь спас праведника из пламени, пожравшего пять городов… Но и сейчас, когда над опустошенной землей еще клубится дым пожарищ, а на деревьях висят плоды, которым так и не суждено созреть, Он мог бы сказать хоть слово. Но Он молчит.

Я почти скатился со склона, потом опять замедлил шаги, но страшные эти мысли всплыли в моем сознании, как пузыри на воде. Мне было жутко. Чего стоит тогда вся моя жизнь?

На щеку упала дождевая капля. Я взглянул на небо. Черная туча огромной пятерней медленно накрывала мутное небо. Капли падали все чаще, и вот уже над всей равниной повисла завеса водяных струй, похожих на струны огромной арфы. Мимо пронеслась в поисках убежища стайка маленьких птичек. Капли барабанили по листьям дуба, под которым я укрылся, стуча, как камушки по крыше. Мои жалкие лохмотья промокли насквозь. Верхушки деревьев качались в серебряных струях дождя, словно водоросли. И вдруг среди качающейся листвы я заметил покосившуюся хижину. Наверное, это местные крестьяне соорудили ее для дровосеков.

Дождь, обрушившийся внезапно, кончился так же быстро. Снова посветлела равнина, зачирикали, точно пробудившись, птицы. С деревьев с плеском падали капли. Отирая с лица воду, я подошел к хижине, Я ощутил неприятный запах. У входа роились мухи: мое появление вспугнуло их с кучки человеческих экскрементов.

Стало ясно, что кто-то совсем недавно побывал здесь. Человек отдохнул и ушел. По правде говоря, меня возмутило, что он напакостил в этом единственном здесь убежище, но и в то же время показалось мне настолько забавным, что я не мог удержаться от смеха. Во всяком случае, это обстоятельство в какой-то мере развеяло мои смутные опасения.

Когда я вошел, очаг еще дымился. По счастью, в углях еще оставались слабенькие язычки огня, так что я, не торопясь, тщательно просушил вымокшую до нитки одежду. Это заняло много времени, но я подумал, что незнакомец тоже не торопился, и догнать его будет не так уж трудно.

Когда я покинул хижину, равнина и деревья, под которыми я прятался от дождя, искрились золотом, шелест просохшей листвы напоминал шуршание песка. Я подобрал сухой сук и сделал из него посох; вскоре я снова вышел к месту, откуда ясно виднелась линия побережья.

Море все так же лениво искрилось игольчатым блеском, омывая изогнутое, как лук, побережье. Часть берега была песчаной отмелью, светлой, как молоко; за ней громоздились, образуя заливчик, темные валуны. У пристани сушились на берегу лодки, по-видимому рыбачьи. А к западу среди деревьев виднелся поселок. С самого утра это было первое человеческое жилье, которое я увидел.