Молчание

— Не может быть!..

— Падре не верит мне… — обрывая траву, уныло прошептал он. — Теперь никто мне больше не верит…

— Зато ты сумел уцелеть. А Итидзо и Мокити канули в море, как камни…

— Мокити — сильный. Крестьяне похожи на выносливую рассаду, которую сажают в поле. Но бывает и слабая рассада, ее как ни удобряй, как ни ухаживай, толку не будет… Падре, я такая вот слабенькая рассада…

Как видно, ему показалось, что я его упрекаю, и он попятился прочь от меня, словно побитый пес. Но я не осуждал, а скорее скорбел. Да, Китидзиро сказал правду — не всем дано родиться святыми и героями. В другое время им не пришлось бы выбирать между мученичеством и предательством; они могли бы прожить жизнь спокойно, как добрые христиане. Но эти крестьяне были обычными смертными, и плотский страх оказывался сильнее.

— Теперь мне некуда пойти… Оттого я и блуждаю в этих горах…

Сострадание сжало мне сердце. Я велел ему опуститься на колени, и Китидзиро послушно и робко опустился на землю.

— Сын мой, покайся — ради Итидзо и Мокити!

Да, люди делятся на сильных и слабых. На святых и обычных смертных. Героев и трусов. В жестокие времена сильные умирают в море, сгорают на кострах — за веру. Слабые же, такие, как этот Китидзиро, скитаются по горам. А каков ты сам? — спросил я себя. Если бы, не долг и честь священника, быть может, ты тоже попрал бы Священный образ?..

— Господи наш, распятый на кресте…

— Господи наш, распятый на кресте… — Китидзиро. повторял за мной каждое слово, совсем как ребенок, повторяющий слова матери.

— Господи наш, увенчанный терновым венцом…

— Господи наш, увенчанный терновым венцом…

На белый камень снова взобралась ящерица. В это время сзади послышались шаги многих ног. Из кустов появились люди, они быстро приближались.

— Падре, простите меня! — плачущим голосом закричал Китидзиро, не поднимаясь с земли. — Я слабый. Я не могу стать таким сильным, как Итидзо и Мокити!

Руки стражников схватили меня, приподняв с земли. Один из них с презрением бросил перед самым носом все еще стоявшего на коленях Китидзиро несколько серебряных монет.

Стражники молча подтолкнули меня вперед. Спотыкаясь, я зашагал по каменистой дороге. Один раз я оглянулся — вдали виднелась физиономия предавшего меня Китидзиро, похожая на мордочку перепутанной ящерки…

Глава 5

Солнце светило ярко, но деревня казалась удивительно мрачной. Когда его вели по улице, одетые в лохмотья дети и взрослые стояли возле крытых тростником хижин — для защиты от ураганных ветров на крышах лежали камни, — и молча пялили на него по-звериному блестевшие глаза.

Может быть, они тоже христиане, подумал он и попытался изобразить на лице улыбку, но никто не улыбнулся в ответ. Только какой-то совершенно голый малыш, ковыляя на крошечных ножках, приблизился к процессии. В тот же миг откуда-то выскочила растрепанная, простоволосая мать, схватила ребенка и, прижав его к груди, кинулась прочь. Стараясь унять дрожь, Родригес напрягал все душевные силы, чтобы думать о Том, кого в ту роковую ночь вели из Гефсиманского сада во дворец первосвященника Каиафы.

За околицей у него закружилась голова от ослепительного солнечного света. Ощутив дурноту, он невольно замедлил шаг, но шедший сзади стражник, пробормотав что-то, подтолкнул его вперед. С трудом улыбнувшись, он попросил позволения передохнуть, но стражник с суровым видом отрицательно покачал головой. Над залитыми солнцем полями стоял запах навоза, в небе звонко и весело распевали жаворонки. Какое-то незнакомое Родригесу дерево, растущее при дороге, приятно шелестя листвой, отбрасывало влекущую к себе тень. Пересекавшая поля дорога постепенно сузилась в тропинку, они вступили в холмистую местность; там, уже у подножия гор, чуть в стороне от дороги, стояла в лощине сплетенная из сучьев и ветвей хижина. На желтой глинистой земле чернела ее резкая тень. Возле хижины на земле сидело несколько человек в грубой крестьянской одежде. Руки их были связаны. Пленники о чем-то переговаривались, но, заметив священника, в изумлении умолкли.

Доставив Родригеса на место, стражники вздохнули с облегчением и принялись весело болтать с видом людей, благополучно завершивших работу. Казалось, их ничуть не заботит, сбегут их пленники или нет. Священник опустился на землю — и пятеро узников почтительно поклонились ему.

Некоторое время он молчал. Мухи липли к потному лбу, упорно роились над головой. Рассеянно вслушиваясь в их гудение, он подставил спину теплым лучам, и постепенно его охватило нечто вроде приятной истомы. Он сознавал, конечно, что пришел и его черед, но природа дышала таким безмятежным покоем, что невольно казалось — уж не пригрезилось ли ему все это? «Помни день субботний…»20 — он сам не мог бы сказать, почему в памяти вдруг всплыли эти слова. Стражники беззаботно болтали, даже смеялись. Яркое солнце освещало маленькую хижину. Думал ли он, что этот день, который он ожидал с тревогой и страхом, окажется таким спокойным и мирным? Это рождало в душе какую-то странную досаду, почти разочарование — ничего героического, ничего трагического не было в этом дне, все было не так, как у мучеников, как у Христа.

— Падре, — пошевелив затекшими руками, обратился к нему сидевший рядом крестьянин с бельмом на глазу, — как же это с вами случилось?

Остальные разом подняли головы, с нескрываемым любопытством ожидая ответа. Казалось, все они совершенно не помышляют об ожидавшей их участи. Родригес ответил, что его схватили в горах, но одноглазый, по-видимому не разобрав, переспросил, приложив руку к уху. Наконец они поняли — и у всех разом вырвался вздох сочувствия.

— Как он по-нашему говорить-то научился! — с детской восторженностью воскликнула женщина. — Вот молодец!..

Стражники тоже улыбались, не пытаясь прервать беседу окриком или бранью. Больше того, когда одноглазый с самым дружеским видом что-то сказал одному из них, тот ответил тоже с улыбкой.

— Кто эти люди? — тихо спросил Родригес у сидевшей рядом женщины. — Почему они их схватили?

— Мы все христиане, падре, а те стражники — нет. Они язычники… — ответила она так спокойно, словно это различие не имело значения. — Вот, поешьте… — Связанными руками она с трудом достала из-за пазухи два маленьких кабачка, от одного откусила сама, второй подала священнику. Впившись в него зубами, он ощутил ароматную свежесть. «С самого первого дня в этой стране я только и делал, что причинял беспокойство беднякам-христианам…» — думал Родригес, вгрызаясь в подаренный кабачок. Они дали ему приют, подарили одежду, кормили его. Теперь и ему следовало бы отплатить им добром. Но у него не было ничего, что можно было бы принести в дар — кроме собственной жизни и смерти.