Молчание

— Я отдал двадцать лет миссионерской работе, — повторил Феррейра бесцветным голосом. — И наконец понял, что в этой стране не может укорениться вера Христова. Это итог моих долгих раздумий.

Родригес покачал головой:

— Просто ее вырывают с корнем!

Но Феррейра даже не взглянул на него. Он сидел, безвольно сложив руки.

— Эта страна — трясина. Когда-нибудь вы тоже поймете это. Саженцы не принимаются на болоте: они загнивают с корней; потом желтеют и облетают листья… А мы посадили здесь дерево христианства…

— Но было время, когда деревце это тянулось ввысь и зеленело!

— Когда?

Феррейра впервые взглянул Родригесу прямо в глаза. На худом лице появилась улыбка мудрого человека, с жалостью взирающего на неопытного юнца.

— Когда вы приехали в эту страну, храмы здесь возводились во множестве, и вера благоухала, как свежий цветок, и японцы спешили принять крещение, как иудеи, что устремлялись к водам реки Иордан!

— А что, если Бог, которому поклонялись японцы, не был христианским Богом? — спокойно спросил Феррейра, все с той же печальной улыбкой.

Родригес яростно сжал кулаки. «Будь осторожен, — сказал он себе. — Он искушен в софистике. Не попадись на этот крючок. Побежденный всегда ищет лазейку для оправдания!»

— Вы отрицаете то, что отрицать невозможно.

— Отнюдь. Японцы чтили не нашего Бога, а собственные божества. А мы очень долго не признавали того, твердо веруя, что они истинные христиане. — Феррейра сел поудобней. Полы кимоно разошлись, открыв босые грязные ноги. — Я говорю это не для того, чтобы оправдаться или уговорить вас отречься. Пожалуй, мне никто не поверит. Ни один миссионер в Гоа или Макао, ни один священник в Европе. И все же за долгие годы я понял этот народ. И обнаружил, что корни нашего деревца незаметно подгнили.

— Сам Франциск Ксавье… — не выдержал Родригес, — сам Франциск Ксавье утверждал обратное!

Феррейра кивнул.

— И от святого Ксавье укрылась печальная истина. Японцы исковеркали даже слово «Дэус», которому он научил их. Они издревле поклонялись Дайнити — Великому Солнцу — и не видели разницы в этих словах. Разве вы не читали сообщений Ксавье, в которых он пишет об этой распространенной ошибке?

— Будь у святого Ксавье порядочный переводчик, никогда не случилось бы этой нелепой ошибки.

— Нет. Вы просто не понимаете сути. — На скулах Феррейры заиграли желваки. — Вы ничего не понимаете. И вся эта братия из монастырей Гоа и Макао, приезжавшая сюда поглазеть, — они тоже ровным счетом ничего не понимают. Японцы, путая Дэуса с Дайнити, уже тогда извращали нашего Бога, приспосабливали его к себе, а потом сотворили новое божество. Этот скрытый процесс все равно продолжался — даже когда исчезла путаница в словах, в те годы, когда успехи миссионеров казались неоспоримыми. Японцы верили не в христианского Бога, а в собственное творение.

«Извращали нашего Бога, приспосабливали его к себе…» — Родригес задумчиво повторил про себя слова Феррейры.

— Но это все равно Бог?

— Нет! У японцев Дэус лишен божественного начала.

— Как вы смеете?! — не сдержался Родригес. Его крик вспугнул кур, мирно клевавших зерно на земляном полу.

— Поймите, это довольно просто. Вы замечаете только видимый блеск наших успехов. Вы не хотите задуматься о причинах. Да, это верно, за двадцать лет моего пребывания здесь были построены храмы на Кюсю, в Камигате, Сэндае; в Ариме и Адзути открылись духовные семинарии, и японцы сотнями принимали крещение. У нас было четыреста тысяч прихожан.

— Вы вправе гордиться этим.

— Гордиться? Пожалуй… Если б японцы верили в Бога, которого мы им внушали. Но в храмах, построенных нами, люди молились не нашему Богу, а своему, непонятному нам божеству. Даже не знаю, возможно ли называть его Богом… — Феррейра опустил голову и пожевал губами, обдумывая слова. — Нет, конечно, это не Бог. Случалось вам видеть бабочку, попавшую в паутину? Сначала она — настоящая бабочка. Но спустя день от нее остается лишь мертвая оболочка: есть крылышки, тельце, но бабочки нет. Японцы расправились с нашим Богом так же, как паук с попавшейся бабочкой: они высосали из него кровь и плоть, оставив безжизненный остов.

— Вздор! Я не желаю вас слушать. Я пробыл в Японии меньше вас, но я видел мучеников! — Родригес закрыл руками лицо. Голос его звучал глухо. — Я видел собственными глазами, как они умирали, сгорая в огне веры.

Он вспомнил сумрачное море с торчащими среди воды черными сваями. Казнь одноглазого в яркий солнечный полдень, Монику, канувшую в свинцовые воды залива… Если в них не было веры, во имя чего они приняли смерть? Нет! Феррейра лжет.

— Они верили не в христианского Бога, — повторил с уверенностью Феррейра. — У японцев не было и не будет идеи Бога.

Словно огромный камень обрушился на Родригеса. Подобное ощущение он испытал в раннем детстве, впервые услышав, что на свете есть Бог.

— Японцы не знают Творца, отделенного от человека. Они не способны вообразить себе Сущее вне привычной реальности.

— Но учение Христово — реальность, существующая вне Португалии и даже Европы. Иначе какой смысл в миссионерской работе?

— Бог у японцев — идеально-прекрасное, наделенное волшебным могуществом существо. Но он — одной природы с людьми. Это не канонический Бог христианства.

— Вот и все, что вы поняли за двадцать лет?

— Да. — Феррейра тоскливо кивнул. — И потому я считаю бессмысленным труд проповедника. Деревце, которое я посадил на этом болоте, подгнило — а я даже и не заметил случившегося…

В словах Феррейры была неподдельная горечь — Родригес не мог усомниться в их искренности. Солнце померкло, в углах затаились серые тени. Вдалеке послышался мерный стук деревянного гонга и заунывный речитатив монахов, читающих сутры.

— Нет, вы не Феррейра, — со вздохом сказал Родригес.

Феррейра спрятал глаза.

— Верно. Конечно, я не Феррейра. Я — Савано Тюан. Сам губернатор пожаловал мне это имя. И не только имя — также жену и детей казненного человека.

***

Час вепря41. Под охраной стражника и чиновника священник возвращался в темницу.

Глухая ночь. На улицах ни души, можно не опасаться любопытных прохожих, и чиновник позволил Родригесу поднять шторку. При желании можно было бы убежать, но бежать не хотелось. Дорога была узкая и извилистая, и, хотя, как сказал стражник, они вошли в черту города, пейзаж был явно не городской: жались друг к другу незатейливые домишки, тянулись длинные храмовые ограды, шумели рощи. Город строился.