Вот я

– И я.

Единственный и насквозь фальшивый.

– Тогда ладно, – сказал Сэм.

– Это не так ужасно.

– Нет, ужасно.

– Да, – согласился Джейкоб, целуя Сэма в макушку – последнее допустимое для поцелуев место. – Должно быть, довольно мерзко.

На пороге Джейкоб обернулся:

– Как дела в «Иной жизни»?

– Ну…

– Над чем работаешь?

– Строю новую синагогу.

– Правда?

– Ага.

– Можно спросить, зачем?

– Потому что я разрушил старую.

– Разрушил? Типа, снес?

– Типа того.

– И теперь, значит, строишь себе новую?

– Старую тоже я построил.

– Маме бы понравилось, – сказал Джейкоб, осознавая, насколько красиво и удивительно то, чем Сэм никогда не делился. – И у нее, наверное, возникла бы тысяча идей.

– Пожалуйста, не говори ей.

От этих слов Джейкоб ощутил прилив удовольствия, которого не желал. Кивнув, он сказал:

– Конечно. – Затем, качнув головой, добавил: – Я бы и не стал.

– Ладно, – сказал Сэм. – Что‑нибудь еще?

– Ну, а старую синагогу? Ее ты зачем строил?

– Чтобы взорвать.

– Взорвать? Знаешь, если бы я был другим отцом, а ты другим ребенком, я бы, наверное, почувствовал, что обязан донести на тебя в ФБР.

– Но если бы ты был другим отцом, а я другим ребенком, мне, пожалуй, не пришлось бы взрывать виртуальные синагоги.

– Touché, – признал Джейкоб. – Но может ли быть, что ты строил ее не для того, чтобы разрушить? Или, по крайней мере, не только для этого?

– Нет, не может.

– Ну, например, ты пытался сделать все как надо, и когда не вышло, тебе пришлось все сломать?

– Никто мне не верит.

– Я верю. Я верю, что ты хочешь, чтобы все было как нужно.

– Нет, ты не понял, – сказал Сэм, потому что не было способа заставить отца хоть что‑то понять.

Но отец понял. Сэм строил синагогу не затем, чтобы взорвать. Он был не из тех создателей тибетских песочных мандал, о которых ему пришлось слушать как‑то в машине, – пятеро парней в молчании тысячи часов работают над аппликацией, чье назначение – не иметь никакого назначения. («И я думал, что нацисты – это противоположность евреев», – сказал тогда его отец, выдергивая наушники из автомобильной магнитолы.) Нет, он строил ее с надеждой, что наконец появится место, где он будет чувствовать себя уютно. И дело не в том, что он мог выстроить ее в соответствии со своими эзотерическими воззрениями: он мог находиться там, не находясь там. В чем‑то сродни мастурбации. Но как и в мастурбации, тут, если не выйдет точно как надо, уж будет полностью и безвозвратно мимо. Иногда, в худшие из возможных моментов, его опьяненное подсознание вдруг закладывало вираж и в свете его ментальных фар оказывался рав Зингер, или Сил (певец), или мать. И тут уже ничего нельзя было переиграть. Так же и с синагогой: малейшее несовершенство – ничтожное отклонение от симметрии в ротонде, слишком высокие для малорослых детишек ступени, перевернутая звезда Давида – и все насмарку. И ничто не делалось спонтанно. Сэм все продумывал. А разве не мог он просто поправить то, что получилось не так? Нет. Потому что он бы всегда помнил, где было плохо: «Вот эта звезда висела вверх ногами». Другой человек воспринял бы исправление как улучшение изначального варианта. Сэм не был «другим человеком». Как и Саманта.

Сев на кровать, Джейкоб заговорил:

– В молодости, может, даже в старшей школе, я переписывал слова любимых песен. Зачем, не знаю. Наверное, это давало мне ощущение, что всё на своих местах. В общем, это было задолго до интернета. Так что я садился перед бумбоксом…

– Перед бумбоксом?

– Ну, магнитолой.

– Это я подстебнул.

– Ясно… ну вот… садился перед бумбоксом, слушал песню несколько секунд, останавливал и записывал, что услышал, потом перематывал и слушал еще, чтобы убедиться: все записано правильно. Потом включал дальше и записывал следующий кусок, потом перематывал, если толком не расслышал или не был уверен, что расслышал правильно, и записывал дальше. При перемотке вообще‑то точно не попадешь, так что я неизбежно или пролетал вперед, или недоматывал. Ужас как утомительно. Но я любил это дело. Мне нравилось, что нужна такая точность. Нравилось разбираться. За этим занятием я провел неведомо сколько тысяч часов. Иногда текст вообще было невозможно разобрать, особенно если звучал гранж или хип‑хоп. Догадки меня не устраивали, ведь так пропадал весь смысл записывания песен – их точная расшифровка. Бывало, мне приходилось слушать какой‑то малюсенький фрагмент снова, и снова, и снова, десятки раз, сотни. И я буквально до дыр затирал это место на пленке, так что в следующий раз, когда слушал эту песню, того места, которое мне так нужно было правильно услышать, в ней уже не было. Я помню одну фразу в «All Apologies» – знаешь эту песню, да?

– Не‑а.

– А «Нирвану»? Крутая. Крутая, крутая вещь. В общем, видать, у Курта Кобейна заплетался язык, и там была фраза, которую я никак не мог разобрать. После сотен прослушиваний самое разумное, что у меня получилось, было «Возопил мой стыд». И я много лет не понимал, что облажался, пока не спел это место во всю глотку, как дурак, при маме. Вскоре после того, как мы поженились.

– Она сказала, что ты не так поешь?

– Да.

– Очень в ее духе.

– Я был благодарен.

– Но ты же пел.

– Неправильно пел.

– Все равно. Надо было дослушать.

– Нет, она правильно сделала.

– Ну и как там на самом деле?

– Смотри не упади. Там было: «Воск топил мосты».

– Не может быть!

– Да?

– Что это вообще могло бы значить?

– А ничего и не значит. Это была моя ошибка. Я думал, в этом скрывался какой‑то смысл.

II

Постижение бренности

Антиетам

Ни Джейкоб, ни Джулия не знали в точности, что происходило в те первые две недели после того, как она нашла телефон: о чем они договаривались, что имели в виду, обсуждая и задаваясь вопросами. Они не знали, что было настоящим. Каждый чувствовал себя как на эмоциональном минном поле: сквозь комнаты и часы они двигались словно на цыпочках, как бы в огромных наушниках, присоединенных к чувствительным металлодетекторам, способным заместить малейшие следы похороненных чувств, – даже если для этого нужно было отгородиться от остальной жизни.

За завтраком, который мог бы для телевизионной аудитории показаться абсолютно безмятежным, Джулия сказала, заглянув в холодильник: «Вечно у нас молоко кончается», а Джейкоб сквозь наушники услышал: «Ты никогда как следует не заботишься о нас», но не услышал слов Макса: «Завтра на концерт не приходите».

И на следующий день в школе, вынужденный делить тесноту лифта только с Джулией, Джейкоб сказал: «Кнопка закрывания дверей даже не подключена. Чистая психология», а Джулия сквозь наушники услышала: «Давай поскорее с этим покончим». Но не услышала, как сама сказала: «Я думала, все на свете – чистая психология». Сквозь наушники Джейкоба это прозвучало как: «Столько лет терапии, и я знаю о счастье меньше всех на свете». А он не услышал, как сказал: «Есть разная психология». Тут в лифт вошел предположительно счастливый, предположительно состоящий в крепком браке родитель и спросил Джейкоба, не нужно ли нажать кнопку открывания дверей.