Вот я

> Чудеснейшая песенка играет в наушниках у девушки через проход от меня.

> Сегодня самое популярное среди запросов: какие‑то детишки в России на самодельной тарзанке, аллигатор кусает электрического угря, корейский старичок‑лавочник отмудохал грабителя, пять смеющихся близнецов, две черные девчонки мутузят друг дружку на школьном дворе…

> Какая песня?

> Хочется сделать что‑то значительное, но что?

> Уже все, я вычислил.

> Черт, я не знал, что на бат‑мицву положено дарить подарки.

> Перекачивается вечность.

Сэм думал, не написать ли Билли – спросить, не присоединится ли она к нему на концерте современных танцев (или шоу, или как там это называется) в субботу. Штука прикольная, судя по описанию Билли в дневнике, который Сэм стащил из ее брошенного рюкзака, пока она была в спортивном зале, спрятал за своим куда более толстым и куда менее интересным учебником химии и проштудировал. Сэм не любил писать с телефона, потому что приходилось смотреть на собственный большой палец – палец, которому досталось больше других или который хуже других зажил. Который люди старались не замечать. Спустя недели после того, как к другим пальцам вернулся нормальный цвет и более или менее нормальная форма, большой оставался черным и перекошенным в суставе. Врач сказал, что палец не восстанавливается, и предлагал ампутировать его, чтобы инфекция не распространилась на всю кисть. Он сказал это при Сэме. Отец спросил: «Вы уверены?» А мать настояла на втором мнении. Второе мнение было таким же, и отец вздохнул, а мать потребовала показать руку еще одному врачу. Третий врач сказал, что прямого риска заражения нет, что у детей сверхчеловеческая сопротивляемость и «почти всегда эти существа находят способ исцелиться». Отец не очень поверил этим словам, но мать поверила, и через две недели чернота стала отступать к кончику пальца. Сэму еще не было восьми. И он не запомнил ни одного из врачей, не запомнил, как его лечили. Он плохо помнил даже сам несчастный случай и, бывало, гадал, не родительские ли воспоминания вспоминает.

Сэм не запомнил, как во весь голос кричал: «Зачем меня?» – не от ужаса, не от гнева, не от смущения, но из‑за обширности вопроса. Ходят легенды о матерях, руками подымавших автомобили, чтобы освободить зажатого машиной ребенка: это Сэм помнит, но не помнит сверхчеловеческого самообладания собственной матери, когда, встретив дикий взгляд Сэма, она пригасила его, объявив: «Я тебя люблю, я тут». Он не помнит, как металлическими скобами хирург собирал заново кончики его пальцев. Не помнит, как, очнувшись от пятичасового послеоперационного забытья, увидел, что отец заполнил его комнату всевозможными игрушками. Но помнит, во что они часто играли, пока он был совсем мал: «Где большой пальчик? Где большой пальчик? Вот я! Вот я!» После его травмы с Бенджи в это уже не играли ни разу, и ни разу никто не признал, что в это больше не играют. Родители старались щадить Сэма, не понимая, что стыд, скрывавшийся за этим молчанием, – как раз то, от чего его бы надо было избавить.

> Вот какое должно быть приложение: наводишь телефон на какой‑то предмет, и он показывает видео, как эта штука выглядела несколько секунд назад. (Ясно, для такого нужно, чтобы практически каждый снимал и грузил практически все, что видит практически всегда, но ведь уже практически так и есть.) Тогда будешь видеть, что в мире происходит прямо сейчас.

> Чума. И можно поменять установки, чтобы выставить задержку побольше.

>?

> Можно увидеть мир вчерашний, или месяц назад, или в твой день рождения, или – ну это будет можно, когда подгрузят нужный объем видео, – люди смогут гулять по своему детству.

> Представь, как умирающий человек, который еще не родился, гуляет по своему дому детства.

> А если его снесли?

> И там тоже будут призраки.

> Призраки какие?

> «Умирающий, который еще не родился».

> А это вообще когда‑нибудь начнется?

Стук в дверь перенес Сэма на другую сторону экрана.

– Проваливай.

– Ладно.

– Что? – спросил он, открывая Максу.

– Уже ухожу.

– Что это?

– Тарелка с едой.

– Нет, это не так.

– Тосты – это еда.

– За каким чертом мне могут понадобиться тосты?

– Чтобы заткнуть уши?

Сэм жестом пригласил Макса войти.

– Про меня говорят?

– Ага!

– Плохое?

– Ну, точно не поют «Наш друг хороший парень», не сомневайся.

– Папа расстроился?

– Я бы сказал, да.

Сэм вновь обратился к экрану, а Макс тем временем невозмутимо изучал комнату брата.

– Из‑за меня? – спросил Сэм, не поворачиваясь.

– Что?

– Расстроился из‑за меня?

– Я думал, ты этого и хотел.

– Ну, он не может быть таким сосунком.

– Да, зато мама может быть с железными яйцами.

Сэм рассмеялся:

– Абсолютно точно. – Он отключился и повернулся к Максу. – Они отдирают пластырь с такой скоростью, что новые волоски успевают вырасти и прилипнуть к нему.

– А?

– Я бы хотел, чтобы они уже развелись.

– Развелись? – переспросил Макс, и его организм срочно перенаправил кровоток в ту часть мозга, что маскирует панику.

– Конечно.

– Правда?

– Ты что такой темный?

– Типа, глупый?

– Ничего не знаешь.

– Не знаю.

– Ну, – начал Сэм, обводя пальцем край планшета – границу прямоугольной бреши в физическом мире, – ты бы кого выбрал?

– Для чего?

– Выбирать. С кем остаться.

Максу это не понравилось.

– Разве дети не делят, типа, время, или как‑то так?

– Да, сначала так, но потом, понимаешь, обязательно придется выбирать.

Максу это сильно не понравилось.

– По‑моему, с отцом веселее, – сказал он. – И гораздо меньше будут дергать. И наверное, больше всяких классных штук, и дольше у компа сидеть…

– Успеешь поразвлечься, пока не помрешь, от цинги или от меланомы, загорать‑то будешь без защитного крема, или пока тебя не посадят в тюрягу за опоздания в школу каждый день.

– За это сажают?

– Посадят, если не свалишь сейчас отсюда.

– И я бы скучал по маме.

– А что мама?

– Она – это она.

Сэму его ответ не понравился.

– Но если бы остался с мамой, я бы скучал по папе, – продолжил Макс, – так что, наверное, я не знаю. А ты бы кого выбрал?

– Для тебя?

– Для себя. А я хочу там, где ты будешь.

Сэму это сильно не понравилось.

Макс запрокинул голову и смотрел на потолок, чтобы слезы закатились обратно в глаза. Почти как робот, но именно неспособность принимать неотъемлемое человеческое чувство и делала его человеком. Ну, или сыном своего отца.

Макс сунул руки в карманы – фантик от тянучки, огрызок карандаша с игры в мини‑гольф, чек, на котором испарился текст, – и сказал:

– Вот я раз был в зоопарке…