Сыщик

– Прошу, – показал он рукой.

В гостиной – опять-таки опрятной, но небольшой и обставленной крайне заурядно – из-за стола поднялся генерал Аверьянов, даже в штатском выглядевший чрезвычайно авантажно.

– Рад вас приветствовать, господин Штепанек, – сказал он с видимым облегчением. – Наконец-то свиделись…

– Что все это значит? – резко спросил инженер, пусть робко, но все же пробуя неприкрытый протест. – Куда вы меня привезли и зачем?

– Куда – это, право же, несущественно, – глазом не моргнув, сказал генерал. – Гораздо более существенно – зачем. Не вижу причин скрывать: господин Штепанек, у нас есть намерение сделать вас достаточно богатым человеком… Надеюсь, вы ничего не имеете против?

– Объяснитесь, – сказал инженер, на глазах меняясь, превращаясь из недавнего приживала в того, каким он, должно быть, был раньше, не так уж и давно.

– Извольте. Генерал-майор Аверьянов, имею честь представлять Генеральный штаб Российской империи. Уполномочен вести переговоры о приобретении вашего аппарата и вашем устройстве на русскую службу в качестве консультанта. Вот мои полномочия.

Он извлек из кожаного бювара лист плотной бумаги и протянул Штепанеку. Бестужев успел заметить российский герб, отпечатанный крупными типографскими литерами угловой гриф какого-то учреждения, большую печать внизу, машинописный текст, замысловатую подпись…

«Такого на моей памяти еще не было», – ошеломленно подумал он. Бестужев плохо был знаком с практикой заграничной разведки, но не сомневался, что обычно выполняющие тайную миссию с чужими паспортами офицеры не берут с собой подобные официальным образом оформленные полномочия. И тем не менее мы именно это наблюдаем… Причины понятны: кто-то всерьез опасался, что Штепанек может не поверить одним словам, пусть и подкрепленным немалым количеством золота…

Аверьянов продолжал с той самой изысканной вежливостью, свойственной «моментам»[8]:

– За приобретение в собственность патента и дополнительных чертежей я уполномочен предложить вам сто тысяч золотом. Сумму вашего жалованья, если не возражаете, мы могли бы сейчас и обговорить…

– Ничего не имею против, господин генерал, – сказал Штепанек, возвращая внушительную гербовую бумагу.

Это уже был совершенно другой тон и совершенно другой человек. Право слово, Бестужев его едва узнавал: прямо-таки на глазах совсем было павший на самое дно жизни инженер обрел несомненную надменность, уверенность в себе, спокойную вальяжность. Осанка его была самой что ни на есть горделивой, взгляд – чуть ли не высокомерным. Весь его облик выражал что-то вроде: «Ну вот, История и расставила все на свои места!».

«А ведь ты, братец мой, фрукт, – весело подумал Бестужев. – Тот еще фрукт. Гонористый, спасу нет. Ладно, какая разница, лишь бы дело сладилось…»

Не дожидаясь приглашения, Штепанек шагнул к столу и непринужденно уселся, вынул из кармана дрянненький серебряный портсигар, щелкнул крышкой. Генерал предупредительно пододвинул ему хрустальную пепельницу.

…Когда примерно через полчаса Бестужев с Аверьяновым вышли из дома, генерал, остановившись на ступеньках невысокого крыльца, без малейших попыток соблюдать генштабовский лоск совершенно по-мужицки утер ладонью пот со лба, шумно выдохнул:

– Уфф! Тяжелый в обращении субъект, не правда ли, Алексей Воинович?

– Да уж, – с чувством сказал Бестужев.

Торг, свидетелем которого он был, получился на редкость упорным: Штепанек оказался из того разряда людей, которые прекрасно чуют, что в них возникла крайняя необходимость, и стараются это использовать к максимальной выгоде для себя. Сто тысяч золотом обернулись ста двадцатью, да и жалованье, на которое генерал вынужден был согласиться, было чрезмерным не только по меркам Российской империи, но и, пожалуй, любой европейской державы. Министр, что в России, что в Австрии, получал месячного жалованья поменьше… И значительно.

– Он не еврей, случайно? – весело поинтересовался генерал.

– Чистокровный чех, – сказал Бестужев. – Проверено.

– А торговался с поистине еврейской цепкостью… впрочем, эта цепкость всем нациям свойственна. Прекрасно понял, стервец, что чрезвычайно нам необходим… Черт с ним, все хорошо, что хорошо кончается. Главное, договор он подписал по всей форме. – Генерал похлопал ладонью по своему кожаному бювару. – И теперь уже отступать не будет, тем более что основную сумму получит только в пределах Российской империи. Признаться, Алексей Воинович, я отчего-то полагал, что гениальные изобретатели – народ, совершенно не от мира сего, непрактичные, рассеянные, витающие в эмпиреях и далекие от реальных, практичных вопросов… То есть я так полагал лет десять назад, когда еще не занимался такими вот господами – и давно с иллюзиями расстался.

– Непрактичность свойственна творческим людям, да и то далеко не всем, – сказал Бестужев. – А инженеры – практики… Большие реалисты: цифры, формулы, математика, физика… Это, надо полагать, практичность и вырабатывает…

– Да, пожалуй. Ну что же? Дела, с какой стороны ни смотри, идут прекрасно. Для компании ему достаточно будет одного Ивана Карловича – квартира, как теперь окончательно ясно, никем не раскрыта. Часиков в девять утра я за ним приеду… вы, пожалуй что, тоже. Остальные будут ждать на вокзале. Каких бы то ни было препятствий и препон попросту нет. – В его голосе звучало удовлетворение, пожалуй, даже триумф. – Что же, Алексей Воинович, похоже, удачно все исполнили?

– Похоже на то, – сказал Бестужев. – Похоже на то…

…По лестнице дома, где он снимал квартиру, Бестужев поднимался уже совершенно трезвым, веселым, благодушным, мурлыкая под нос очередной жестокий романс:

Две гитары, зазвенев, жалобно заныли… С детства памятный напев. Старый друг мой, ты ли? Как тебя мне не узнать? На тебе лежит печать буйного похмелья, горького веселья… Он повернул ключ в замке, вошел в прихожую, почти в совершеннейшей темноте достал спички и зажег газ, повернул регулятор, чтобы синеватый огонек стал высоким и горел ровно…

И понял, что в квартире что-то не так.

Словами не объяснить, но что-то не так или кто-то? Не чувствами, а чутьем угадывалось постороннее присутствие – тем чутьем, что у людей его профессии обязано быть.

Он схватился за браунинг и собирался развернуться так, чтобы оказаться спиной к входной двери.

Удар обрушился на голову раньше, и сознание погасло.

Глава двенадцатая На прекрасном голубом Дунае

ОСТРЫЙ, РЕЗКИЙ ЗАПАХ нашатыря ворвался в ноздри, ударил под череп, Бестужев зачихал, зафыркал, замотал головой, отшатнувшись от упиравшегося в нос стеклянного пузырька. Затылок легонько стукнулся обо что-то мягкое, стеганое.

– Изволит прийти в себя, – прокомментировал кто-то насмешливо. – Живее, месье…

– В самом деле, – поддержал другой голос. – Стукнули совсем легонечко, стыдно залеживаться…

Попробовав пошевелиться, Бестужев почувствовал, что у него онемели руки. Но тут же убедился, слава богу, что ошибся – его просто крепко держали за плечи и кисти рук сидевшие по обе стороны.

Стояла почти совершенная темнота, по бокам смутно маячили силуэты, а перед ним возвышалась словно бы стена, над гребнем которой приплясывали колышущиеся пятна света. Бестужев попробовал пошевелить руками – но их стиснули еще сильнее. Он уже пришел в себя настолько, чтобы попытаться сообразить, где находится. Тесное помещение, тряска, специфический запах, огни, равномерное урчание некоего механизма…