Одержимость

– Что ж, пока хватит. Твой дядя сказал, что позвонит бабушке с дедушкой, сам им обо всем расскажет. Мистер Доббс сейчас внизу. Попросить его подняться? Чтобы он побыл с тобой.

– Нет, не надо. Мэм, вы спрашивали, не общалась ли мама с отцом. Она что, разговаривала с ним сегодня? Этим утром?

– Лично я так не думаю.

– Но что‑то случилось. Должно быть, он написал ей. Что‑то такое, из‑за чего она пришла домой и наглоталась этих таблеток.

– Мы пока в процессе расследования, – сказала детектив, вставая со своего места.

– У вас есть что‑то… Я не видела в ее комнате записки. Да и не смотрела. Я пыталась… Она не могла уйти, не оставив записки. Не попрощавшись с нами. – Наоми с трудом сдержала рыдание. – Она любила нас. Любила. И в каком бы настроении ни была, обязательно попрощалась бы.

– Конечно, мама любила тебя. Она оставила записку, адресовав ее всем вам. Положила на столик в комнате твоего дяди.

– Где эта записка? Я должна прочесть ее. Я хочу знать, что она написала, прежде чем выпить таблетки и уйти от нас.

– Твой дядя сказал, что ты захочешь знать. Подожди здесь.

Что сделал их отец? Из‑за чего их мать так быстро пала духом? Так быстро и так фатально.

Наоми встала, когда в комнату снова вошла Россини. Последние слова матери она выслушает стоя, а не съежившись на стуле.

– Тебе придется читать сквозь пакет для улик. Записка будет приложена к делу.

– Не важно. – Взяв пакет, Наоми подошла к окну, откуда сочился неяркий зимний свет.

Я так виновата перед вами. Я совершила столько ошибок, все время лгала и изворачивалась. Я лгала людям, которые заслуживали совсем иного отношения. Я поступала так, поскольку Том меня об этом просил. Сотни раз пыталась я освободиться, и все напрасно. И вот теперь он разводится со мной, чтобы жениться на другой. На женщине, которая переписывалась с ним, которая ездила к нему больше двух лет. Он прислал мне бумаги для развода и письмо, в котором наговорил много ужасного. Но кое‑что из этого ужасного – чистая правда. Я глупая и беспомощная особа. Я – никчемное существо. Я не смогла защитить своих детей, когда для этого были все возможности. Ты помог им, Сет. И ты, Гарри. Вы приютили нас, когда мы в этом так нуждались. Я знаю, вы и дальше будете присматривать за Мейсоном и Наоми. Мейсон, ты у меня такой умница, я ужасно горжусь тобой. Надеюсь, когда‑нибудь ты поймешь, почему мама так поступила. Наоми, я не такая сильная и храбрая, как ты. Я пыталась, но безуспешно. Я так устала, детка. Мне хочется уснуть, уснуть навсегда. Пригляди за Мейсоном. Во всем слушайтесь Сета и Гарри. У вас все будет хорошо. Когда‑нибудь ты поймешь, что так лучше для всех. Когда‑нибудь ты простишь меня.

– С какой стати мне прощать ее? Она бросила нас только потому, что стала не нужна ему? Пришла домой и наглоталась таблеток, поскольку устала жить?

– Наоми…

– Нет‑нет, не нужно подыскивать ей оправдания. Вы из полиции. Вы не знали ее, как не знаете никого из нас. Но вот что я вам скажу: так поступают только трусы. Он убил ее. Расправился с ней, как расправлялся с другими женщинами. Но у них не было выбора, а у нее он был. И все же она позволила убить себя. Ушла из жизни, когда все у нас стало складываться более‑менее хорошо.

– Ты права. Ты абсолютно права, Наоми. Но пытки бывают не только физическими. Существует немало способов замучить человека до смерти. Тем не менее ты вправе злиться. У тебя есть право на злость, даже на ярость. Но когда эмоции схлынут, тебе стоит поговорить с кем‑нибудь знающим.

– Очередной терапевт? Хватит с меня. Много пользы было от него маме?

– Ты не такая, как твоя мать. Но если тебе не захочется общаться с терапевтом или с подружкой, или с дядей, или со священником, – детектив достала из кармана визитную карточку, – можешь позвонить мне.

– Вы – второй коп, который дает мне свою карточку.

– А с первым ты разговаривала?

– Нет, мы сразу уехали оттуда.

– Что ж. – Россини положила карточку на столик, после чего подняла с кровати пакет для улик. – Копы умеют слушать. Детектив Анжела Россини к вашим услугам. Звони в любое время.

* * *

И вот тремя днями позже Наоми надела свое черное платье. Щипцами она подвила волосы, поскольку матери нравилось, когда они выглядели чуть волнистыми. Она ничего не сказала Сету о той злости, какую вызвала в ней предсмертная записка Сьюзан, – уж слишком измученным и потрясенным он выглядел. Не заводила она разговор на эту тему и с Мейсоном, во взгляде которого светилась странная пустота, и с Гарри, на которого неожиданно свалились заботы обо всех домочадцах.

Спрятав свое раздражение поглубже, она отправилась со всеми в ресторан.

На день его закрыли для посетителей, чтобы устроить поминки по Сьюзан. Всю подготовку провел Гарри – он сам настоял на этом. Расставил цветы и фотографии, подобрал музыку, приготовил еду.

Родители Сьюзан тоже приехали попрощаться с дочерью. После переезда в Нью‑Йорк Наоми и Мейсон регулярно встречались с бабушкой и дедушкой. Им потребовалось не так уж много времени, чтобы понять, что все те ужасные вещи, которые отец их говорил про родителей жены, оказались очередной ложью.

Это были добрые, сердечные люди. Способные любить и прощать. Они простили дочь за то, что та вычеркнула их из своей жизни, запретила им видеться с внуками. Позже они оплатили ее лечение. Ни разу, по крайней мере в присутствии Наоми, не сказали они дурного слова о Сьюзан.

И никогда они не упоминали в разговоре Томаса Дэвида Боуза.

На поминки пришли все работники ресторана, а еще друзья Сета и Гарри. Заглянул кое‑кто из учителей Наоми и Мейсона. Родители их одноклассников – по крайней мере некоторые из них – тоже пришли почтить память Сьюзан.

Появление детектива Россини стало для Наоми сюрпризом.

– Я и не знала, что полиция ходит на такие мероприятия.

– Мне хотелось выказать свое почтение. И узнать, как у тебя дела.

– Я в порядке. Хуже всего, похоже, моему дяде. Даже хуже, чем бабушке с дедушкой. Он думал, что сможет спасти ее. Думал, что ему это удалось. Он так старался. И Гарри тоже старался. Но сейчас он беспокоится главным образом из‑за Сета. Про нас с Мейсоном он тоже не забывает, но главное для него – это Сет. Гарри сделал все, чтобы поминки прошли как можно лучше, чтобы все выглядело как прославление жизни. Но у мамы была такая жизнь, что особо и славить‑то нечего.