– Эй! – крикнула незваная гостья, подняв голову. – Есть здесь кто‑нибудь?
Оглядевшись в надежде обнаружить проявление хоть какой‑нибудь жизни, она увидела множество фотографий в рамке, на которых была запечатлена элегантная дама. Правда, лицо на всех снимках было старательно выжжено, вокруг обугленных дыр виднелись лишь пышные волосы, изящно подвитые по моде сороковых‑пятидесятых годов. Стены гостиной были увешаны этими фотографиями, и все – без лиц! Женщина ужаснулась, – похоже, старуха была еще более чокнутой, чем все думали.
Пес скребся у двери в конце коридора.
– Да иди же сюда, черт тебя побери, – тихо позвала она.
Терьер жалобно заскулил. Подойдя к собаке, женщина яростно вцепилась в ошейник и вдруг почувствовала, что на плечо ее упала какая‑то тень. Она стремительно обернулась, но это оказалась всего лишь тень от входной двери, колеблемой ветром. Она поморщилась от отвратительного запаха, который чувствовался здесь еще сильнее. Собака снова заскулила и задергалась, словно пытаясь что‑то сообщить хозяйке. Женщине хотелось поскорее уйти, выбраться отсюда, но настойчивость Перегрина ее встревожила. Отпустив пса, она постучала в дверь костяшками пальцев. Терьер залился лаем.
Женщина повернула ручку, отворяя дверь, и собака стрелой влетела внутрь. Невероятное зловоние, смесь прокисшего молока, несмытого унитаза и сильно протухшего мяса, ударило в лицо.
– Тьфу ты, гадость какая!
Женщина зажала пальцами нос и вошла внутрь, откуда доносилось жужжание мух, которых здесь была целая туча. А затем она услышала и другой шум – нечто вроде слабого шуршания дорогого шелка. Судя по всему, она оказалась на кухне. Старенький стеллаж для сушки посуды, на столе пепельница, набитая перепачканными губной помадой окурками, а рядом открытая банка тушенки, содержимое которой уже начало плесневеть. Дверца холодильника приоткрыта.
«Вот откуда этот ужасный запах», – подумала женщина с облегчением.
И тут она увидела ноги старухи.
Та лежала ничком на пороге, в дверном проеме, ведущем, надо полагать, в котельную, и сначала хозяйке Перегрина показалось, что старуха дышит. Вроде как у нее слегка шевелились ноги и рот, а также она моргала левым глазом – единственным, который был виден гостье. Шевелились также и руки. А шея так прямо колыхалась, словно пшеничное поле на ветру.
Женщина вгляделась как следует и испуганно отшатнулась. Ужас, накрепко сковавший ее горло, остановил рвотные позывы. Собака, непрерывно лая, стояла перед трупом. А хозяйка ее стремглав выскочила из дома.
Ну и мерзость! Она чувствовала их на собственной плоти, ощущала, как они колышутся, вгрызаясь в плоть, и мысленно смахивала их со своих бедер, со своих запястий – миллионы воображаемых извивающихся личинок, падающих на гравий. Женщина торопилась домой, к телефону, жадно глотая свежий воздух; она неслась во весь опор, потому что ей казалось, будто старуха ковыляет за ней следом, а личинки корчатся, падая из ее уже пустых глазниц, с ее щек и рук, подобно белому дождю… Бедняжке слышался визгливый голос старухи: «Оставь меня в покое! Не мешай им! Дай им поесть! Это всего лишь мое тело, мое отвратительное, покрытое шрамами тело! Моя тюрьма! А они освобождают меня! Ты что же, дура этакая, не видишь, что они освобождают меня?!»
2
В тот день Чарли уронила велосипед, и теперь педаль задевала о кожух цепи с раздражающим «клац‑клац‑клац», пока она, опустив голову, крутила колеса в насквозь промокшей одежде. Мелкий июньский дождичек оранжевой дымкой повис над улицей, освещенной натриевыми фонарями. Мимо нее струился поток машин; какой‑то грузовичок проехал слишком близко, оттолкнув ее брызгами грязи из‑под колес, словно невидимой рукой, к самому краю тротуара. Чарли вильнула в сторону.
Сквозь дождь пробились глухие звуки музыки: речное судно, украшенное флажками и освещенное, как рождественская елка, пробороздило чернильные воды Темзы и скрылось из виду.
По боковой дорожке она поднялась на тихую Тонсли‑стрит и свернула налево, на улочку с террасами в викторианском стиле. Потом проехала мимо безмолвных припаркованных автомобилей, щеголеватых «БМВ» и парочки «порше». Когда пятнадцать лет назад они с Томом переехали сюда, это был весьма захудалый райончик, населенный в основном пенсионерами. Однако в ту пору они ничего лучше просто не могли себе позволить. Ну а теперь это модный район Лондона, с очищенными пескоструйными аппаратами фасадами домов, изящными парадными дверями и блюдцами спутниковых телеантенн, пришпиленных к крышам наподобие значков какого‑нибудь недоступного простым смертным элитного клуба.
Чарли слезла с велосипеда и, увидев чуть подальше припаркованную машину Тома, разволновалась. Она до сих пор спешила к мужу каждый вечер, ждала встречи столь же нетерпеливо, как и двадцать лет назад, когда ей было всего шестнадцать и они только что познакомились… А порой Чарли казалось, что ее чувства за это время стали еще сильнее. В особенности после размолвок, происходивших все чаще и чаще, так что она даже начала опасаться, что однажды, придя домой, обнаружит вместо Тома лишь записку от него.
Из‑за дождя темная мостовая казалась глянцевой. Отперев входную дверь, Чарли закатила велосипед внутрь и прислонила его к обшитой дубовыми панелями стене прихожей.
Бен, золотистый ретривер, вышел навстречу хозяйке, держа в зубах голову резиновой куклы, изображавшей Нила Киннока.
– Привет, малыш! – сказала Чарли и, опустившись на колени, потрепала пса. – Рада тебя видеть! Эй, только не надо на меня прыгать! – Она закрыла за собой дверь и громко крикнула мужу: – Я дома! Добрый вечер!
– Добрый! – отозвался Том со второго этажа.
Чарли стряхнула воду с волос, стащила накидку, швырнула ее на перила и мельком взглянула в зеркало:
– Ну и видок у меня!
Ее волосы спутались и торчали во все стороны, да еще вдобавок с правой щеки стекала тушь. С решительным выражением воина из племени апачей Чарли потерла щеки, а потом пальцами расчесала и пригладила волосы.
– Вроде бы стало капельку получше, да? – сказала она собаке.
Струйка дождевой воды сбежала с волос и просочилась под пуловер, пока Чарли поднималась на второй этаж и шла по коридору в каморку Тома. Следом топал Бен. В темной и уютной комнатке, освещенной настольной лампой, муж, склонившись над столом, изучал пачку документов, соединенных хомутиком розовой резинки. Поверх полосатой рубашки на нем был синий пуловер с треугольным вырезом. Возле правой руки стоял бокал джин‑тоника. Том поднял голову:
– Привет.
У Тома был открытый, спокойный характер, он редко выплескивал на других свое мрачное настроение. И все же случалось, он пугал Чарли внезапными вспышками ярости или отчуждением, длившимся иногда целые дни. Вот и сейчас…
– До сих пор работаешь? – спросила она, подходя и целуя мужа в щеку.
– Кто‑то ведь должен зарабатывать деньги.
– Ну вот! – возмутилась она. – Ты же сам настоял, чтобы я ушла со службы, а теперь меня этим попрекаешь.
Комментариев нет