Красношейка

– В капиталистическую страну? – Голос Даниеля зазвучал еще более едко. – Чтобы видеть, как демократией заправляют богачи, и быть игрушкой в руках судьбы и коррумпированных чиновников?

– Это лучше, чем при коммунизме.

– Демократии исчерпали себя, Гюдбранн. Ты только взгляни на Европу. Англия и Франция, они уже катились к чертям задолго до того, как началась война, со всей их безработицей и эксплуататорством. В Европе есть только две сильные личности, которые могут остановить ее падение в хаос, и это Гитлер и Сталин. Вот из чего мы можем выбирать. Братский народ или варвары. И почему‑то почти никто не понял, каким счастьем для нас стало то, что немцы пришли к нам раньше, чем мясники Сталина.

Гюдбранн кивнул. Ведь Даниель говорит это не просто так, у него же есть какое‑то основание так говорить. И с такой убежденностью.

И тут раздался дикий грохот. Небо перед ними стало ослепительно белым, холм вздрогнул, и за вспышкой они увидели бурую землю и снег, которые, казалось, сами собой поднимались в воздух оттуда, где взрывались гранаты.

Гюдбранн уже лежал на дне окопа, обхватив голову руками, но все кончилось так же быстро, как и началось.

Он взглянул вверх, и там, на краю окопа, за пулеметом лежал Даниель и хохотал.

– Что ты делаешь? – закричал Гюдбранн. – Включи сирену, пусть все проснутся!

Но Даниель засмеялся еще громче.

– Дружище! – От смеха на его глазах проступили слезы. – С Новым годом!

Даниель показал на часы, и Гюдбранн все понял. Конечно, Даниель все это время ждал, когда русские дадут новогодний салют, а сейчас он сунул руку в снежную насыпь перед пулеметом и достал из снега бутылку с остатками коричневой жидкости.

– Бренди! – закричал он и с победным видом помахал бутылкой в воздухе. – Я берег его три месяца. Держи.

Гюдбранн уже поднялся с земли и теперь сидел и смеялся вместе с Даниелем.

– Ты первый! – сказал Гюдбранн.

– Уверен?

– Конечно уверен, дружище, ты же его сберег. Но не выпивай все!

Даниель ударил по крышке так, что она слетела, и поднял бутылку.

– На Ленинград, весной мы выпьем с тобой в Зимнем дворце! – провозгласил он и снял с себя ушанку. – А летом мы будем дома, мы будем героями нашей любимой Норвегии!

Он приложил горлышко бутылки ко рту и откинул голову назад. Темная жидкость булькала и пританцовывала. В стекле отражался свет далеких вспышек. Годы спустя Гюдбранн понял, что блики на стекле выдали их русскому снайперу. В следующее мгновение Гюдбранн услышал громкий свист, и бутылка лопнула в руках Даниеля. Посыпался дождь из бренди и осколков стекла, Гюдбранн машинально закрыл глаза. Он почувствовал что‑то мокрое у себя на лице, оно стекало вниз по щекам, и он непроизвольно высунул язык и слизнул пару капель. Он почти не почувствовал никакого вкуса, только спирт и еще что‑то – что‑то сладкое с привкусом металла. Вязкое, должно быть, от холода, – подумал Гюдбранн и снова открыл глаза. На краю окопа Даниеля видно не было. Он, верно, упал за пулеметом, когда понял, что нас заметили, – подумал Гюдбранн, но сердце его забилось тревожно.

– Даниель!

Нет ответа.

– Даниель!

Гюдбранн вскочил на ноги и подполз к брустверу. Даниель лежал на спине. Под головой у него была пулеметная лента, на лице – русская ушанка. Снег был обрызган кровью и бренди. Гюдбранн осторожно поднял шапку. Даниель широко открытыми глазами смотрел в звездное небо. А посредине лба зияла большая черная дыра. Гюдбранн продолжал ощущать тот сладковатый металлический вкус во рту и почувствовал, что его тошнит.

– Даниель, – только и прошептал он пересохшими губами.

Гюдбранн подумал, что Даниель похож теперь на мальчишку, который собрался лепить снеговика, но вдруг лег и заснул в снегу. Всхлипнув, Гюдбранн кинулся к сирене и завертел ручку. И в небо, где гасли вспышки, понесся пронзительный, жалобный вой.

«Так не должно было случиться», – вот и все, что думал Гюдбранн в эту минуту.

Ууууууу‑ууууууу!..

Прибежали Эдвард и остальные и встали за его спиной. Кто‑то прокричал его имя, но Гюдбранн не слышал, он лишь крутил и крутил ручку. Наконец Эдвард подошел и схватился за нее. Гюдбранн разжал руку и, не оборачиваясь, продолжал стоять и смотреть на край окопа и небо над ним, а на щеках у него замерзали слезы. Вой сирены становился все тише и тише.

– Так не должно было случиться, – прошептал он.

Эпизод 11

Окрестности Ленинграда, 1 января 1943 года

Когда Даниеля оттаскивали, его лицо уже успело покрыться инеем: под носом, в уголках глаз и рта. Иногда убитых просто оставляли на морозе, чтобы они окоченели – так было проще их уносить. Но Даниель лежал поперек дороги, мешая тому, кто должен был сменить пулеметный расчет. Поэтому двое солдат оттащили его в сторону и положили на два пустых ящика из‑под боеприпасов, отложенных для костра. Халлгрим Дале повязал мешок ему на голову, чтобы не видеть маску смерти с этой ужасной улыбкой. Эдвард уже связался с теми, кто занимался братскими могилами на участке «Север», и объяснил, где лежит Даниель. Ему обещали этой же ночью прислать двух солдат похоронной команды. По приказу командира отделения больной Синдре покинул постель, чтобы остаток смены дежурить вместе с Гюдбранном. И перво‑наперво им нужно было очистить испачканный пулемет.

– Кёльн разбомбили в порошок, – сказал Синдре.

Они лежали бок о бок на краю окопа, в узкой яме, откуда им было хорошо видно ничейную полосу. Гюдбранн вдруг осознал, до чего ему неприятно находиться так близко к Синдре.

– И Сталинград – к чертям, – продолжал Синдре.

От холода Гюдбранн ничего не чувствовал: его голова и тело стали будто ватными, все происходящее вокруг уже не имело к нему никакого отношения. Единственное, что еще регистрировало сознание, – это обжигающий руки заледенелый металл и то, что пальцы никак не хотят слушаться. Он попробовал снова. Рядом на снегу, на шерстяном одеяле, уже лежали ложа и спусковой механизм пулемета, а вот с затвором было хуже. В Зеннхайме их учили брать друг у друга детали пулемета и собирать их с завязанными глазами. В Зеннхайме, в прекрасном, теплом немецком Эльзасе. Теперь все было не так, и он не чувствовал, что делают его пальцы.

– Ты слышишь? – говорил Синдре. – Русские придут и убьют нас. Как они убили Гюдесона.

Гюдбранн помнил немца, капитана вермахта, которого очень позабавил Синдре, когда сказал ему, что родом из далекого хутора под названием Тотен.

– Toten? Wieim Totenreich? – смеялся капитан.

Наконец крышка затвора подалась.

– Черт! – Голос Гюдбранна дрожал. – Здесь везде кровь, от нее тут все намертво смерзлось!