Красношейка

– Слушай, Эдвард, – громко сказал Даниель. – Тебе бы не мешало поработать над нашими голландцами. У них там между караулами метров пятьдесят, не меньше.

Эдвард, как и остальные, стоял молча как зачарованный.

– Ты похоронил русского, Даниель? – Лицо Гюдбранна горело от волнения.

– Похоронил его? – переспросил Даниель. – Да я даже прочел молитву и спел за упокой. А вы разве не слышали? Я уверен, было слышно аж на той стороне.

С этими словами он запрыгнул на бруствер, сел, поднял руки в небо и запел глубоким, задушевным голосом:

– Велик Господь…

Тут все расхохотались, Даниель и сам смеялся до слез.

– Ты дьявол, Даниель! – сказал Дале.

– Нет, теперь я не Даниель. Зовите меня… – Даниель снял русскую ушанку и прочитал на обратной стороне подкладки, – …Урией. Черт, он тоже умел писать. Да, да, хотя он был и большевик. – Он снова спрыгнул с бруствера и посмотрел на товарищей. – Надеюсь, никто не против обычного еврейского имени?

На какую‑то секунду воцарилась тишина, потом все утонуло в хохоте. Друзья стали наперебой хлопать Урию по спине.

Эпизод 10

Окрестности Ленинграда, 31 декабря 1942 года

На пулеметной позиции было холодно. Гюдбранн надел на себя все, что было из одежды, и все равно стучал зубами и не чувствовал пальцев рук и ног. Больше всего мерзли ноги. Он накрутил новые портянки, но это не слишком помогало.

Он пристально смотрел в пустоту. В этот вечер «Ивана» что‑то не было слышно. Может, он справляет Новый год? Может, ест что‑то вкусное. Баранину с капустой. Или сосиски. Гюдбранн, конечно, знал, что у русских нет мяса, но никак не мог избавиться от мыслей о еде. У них у самих не было ничего, кроме всегдашнего хлеба и чечевичной похлебки. Хлеб уже давно покрылся плесенью, но они к этому привыкли. А когда он так проплесневел, что стал разваливаться на куски, они стали кидать эти куски в похлебку.

– Все равно на Рождество нам дали сосиски, – сказал Гюдбранн.

– Тссс! – шикнул Даниель.

– Сегодня там никого нет, Даниель. Они сидят и едят котлеты из оленины. С брусникой и таким жирным, сочным соусом. И картошкой.

– Не заводи снова свою шарманку про еду. Сиди тихо и смотри, если ты что‑нибудь видишь.

– Но я ничего не вижу, Даниель. Ничего.

Они вместе присели и вжали головы в плечи. На Даниеле была та самая русская ушанка. Стальной шлем с эмблемой войск СС лежал рядом. И Гюдбранн знал зачем. Шлем имел такую форму, что под его края постоянно залетал леденящий снег, к тому же с жутким свистом, который был особенно невыносим во время дежурства.

– Что у тебя с глазами? – спросил Даниель.

– Ничего. Я просто иногда плохо вижу в темноте.

– И все?

– И не различаю некоторые цвета.

– Что значит «некоторые»?

– Красный и зеленый. Я не вижу между ними разницы, они у меня сливаются. Я, например, не мог увидеть ни ягодки, когда мы по воскресеньям ходили в лес за брусникой для жаркого.

– Хватит о еде, слышишь?!

Они сидели молча. Где‑то вдалеке послышалась пулеметная очередь. Термометр показывал минус двадцать пять. Прошлой зимой несколько дней подряд держалось минус сорок пять. Гюдбранн утешал себя тем, что в такой холод хоть не заедали вши, что ему не захочется чесаться, пока не кончится его смена и он не вернется в койку под шерстяное одеяло. Но эти твари переносили холод лучше, чем он. Однажды он ради интереса оставил нижнюю рубашку на снегу в мороз, и она пролежала так трое суток. Когда он потом взял ее снова и занес внутрь, она была сплошной ледышкой. Но стоило ему подержать ее над печкой, как она снова закишела этими ползучими гадами, и Гюдбранн с отвращением бросил ее в огонь.

Даниель кашлянул:

– Хм, а как вы ели это жаркое по воскресеньям?

Гюдбранн не заставил себя долго упрашивать:

– Сперва отец резал жаркое, чинно, как священник, а мы, молодые, сидели вокруг и смотрели. Потом мать клала каждому на тарелку по два куска и поливала их таким коричневым соусом, до того жирным, что ей приходилось нет‑нет да перемешивать его, чтобы он совсем не застыл. А еще было много свежей, хрустящей брюссельской капусты. Ты бы надел шлем, Даниель. Что, если тебе на голову упадет осколок гранаты?

– А если целая упадет? Продолжай.

Гюдбранн закрыл глаза и расплылся в улыбке:

– На сладкое у нас было пюре из чернослива. Или американское шоколадное печенье с орехами. Но это не всегда. Их мать прихватила с собой из Бруклина.

Даниель сплюнул в снег. Обычно зимнее дежурство длилось один час, но сейчас Синдре Фёуке и Халлгрим Дале лежали в лихорадке, так что Эдвард Мускен, командир отделения, решил увеличить время до двух часов, пока оба не вернутся в строй.

Даниель положил руку Гюдбранну на плечо:

– Ты ведь скучаешь по дому? По своей матери?

Гюдбранн засмеялся и тоже сплюнул в снег, туда же, куда и Даниель, и посмотрел в небо, на замерзшие звезды. В снегу что‑то зашуршало, Даниель поднял голову.

– Лиса, – коротко сказал он.

Невероятно, но даже здесь, где каждый квадратный метр был изрыт бомбежками, а мины лежали плотнее, чем камни на мостовой Карл‑Юханс‑гате, оставались животные. Немного, но они уже видели и зайцев и лисиц. И пару хорьков. Конечно, они пытались их подстрелить – в котел пошло бы все. Но после того, как одного немца убили, когда тот побежал за подстреленным зайцем, командование решило, что русские специально пускают зайцев перед их окопами, чтобы выманить их на ничейную полосу. Можно подумать, русские по доброй воле выпустят хоть зайца!

Гюдбранн облизнул потрескавшиеся губы и посмотрел на часы. Еще час до смены караула. Наверное, Синдре напихал табаку себе в прямую кишку, чтобы у него подскочила температура. С него станется.

– А почему вы уехали из Штатов? – спросил Даниель.

– Крах на бирже. Отца уволили из судостроительной компании.

– Вот видишь, – сказал Даниель. – Таков капитализм. Бедняки вкалывают, как сявки, а богачи – жиреют, и не важно, идет экономика на подъем или на спад.

– Прямо как сейчас.

– Так было до этих пор, но скоро грядут перемены. Когда мы выиграем войну, Гитлер еще удивит народы. И твоему отцу больше не будет грозить безработица. Ты тоже должен вступить в «Национальное объединение». Должен.

– Ты что, правда веришь во все это?

– А ты нет?

Гюдбранну не хотелось перечить Даниелю. Он пожал плечами, но Даниель повторил вопрос.

– Конечно верю, – ответил Гюдбранн. – Но я сейчас больше думаю о Норвегии. Мы не должны пустить большевиков к нам в страну. Если они придут, нам опять придется уехать в Америку.