Двое

В каком-то смысле его квартира действительно была кабинетом для консультаций, поскольку там он консультировался, роясь в словарях и энциклопедиях. Преуспевающий владелец газет всегда может обеспечить тестя, не задевая его чувств и не принося вреда обществу. Не один год постоянную колонку в “Домашнем советнике Ормсби” под названием “Удивительный мир, в котором мы живем” вел Джон Фондеверил, который (как светский человек) предпочитал использовать nom-de-guerre[10] Джеймс Фонтейн, Б. И.[11]. Колонка эта как нельзя более соответствовала его близкому к oratio recta[12] стилю, поскольку в своих еженедельных статьях он как бы брал читателя за руку и излагал предмет ему лично. “Теперь предположим, что я директор банка, а вы приходите ко мне и говорите: “Доброе утро, мистер Фонтейн, мне нужна ссуда в Десять Тысяч Фунтов”. Что ж, я отвечаю так: “Прекрасно, мистер Смитерс, но какое Обеспечение можете вы мне предложить?” – и так далее. Буквы Б.И. после фамилии добавил издатель, посчитавший, что они помогут завоевать доверие читателя. Мистер Фондеверил, увидев их в первый раз, был несколько шокирован и поделился с зятем своими сомнениями относительно права писать их, если, “строго говоря”, он не Бакалавр Искусств. На что Ормсби, изрядно выпив и держа во рту сигару, ответил: “Но я надеюсь, что вы, старина, всю жизнь были Безупречным Исполнителем”. Таким образом, дело разрешилось, и вскоре мистер Фондеверил с сожалением вспоминал потраченные впустую университетские годы.

С появлением таких заведений, как “Синема де люкс” и “Пале де данс”, число людей, желавших заниматься самообразованием, сильно уменьшилось, во всяком случае, настолько, что не приносило дивидендов, и Джеймс Фонтейн приказал долго жить. Вот и получается, что в четверг подробно объясняешь читателю, почему он видит свое отражение в чайной ложке вверх ногами, а в следующий четверг сам ввергаешься в хаос, из которого однажды возник Удивительный мир. Сначала деньги, которыми Ормсби снабжал тестя, можно было считать авансом, потом они почти начали превращаться в выплаты иждивенцам Джеймса Фонтейна, и тут, как раз вовремя, страну охватило увлечение кроссвордами. Всегда здоровый, всегда готовый Джон Фондеверил вновь принялся за работу, на этот раз как Мэседон в “Санди сан”. Новое занятие подходило ему не меньше, чем прежнее. Он писал: “13 по вертикали – брюхоногое, обладающее кубаревидной раковиной и легочной полостью” – и погружался в мир размышлений с той же легкостью, с какой перед этим воображал себя Гладстоном или сэром Гарнетом Вулсли, а позже разъяснял тонкости банковского дела или законы рефракции.

Он снова взглянул на часы, и в эту минуту леди Ормсби тихо подошла к его столику.

– Прости, дорогой, – извинилась она. – Я остановилась поздороваться с Уэллардами.

– Четверть девятого, – произнес мистер Фондеверил, защелкивая крышку своих золотых часов с дарственной надписью и обеими руками засовывая их в карман брюк. – Четверть девятого, Мэгги.

– А, значит, я и так уже опаздывала. Ты видел Уэллардов?

– Я поклонился миссис Уэллард. Очаровательная женщина.

– Прелестная.

– Ты помнишь миссис Лэнгтри в молодости? Нет, конечно, и не можешь. Что за красавицы жили в наши времена! Я заказал для начала устрицы. Ты не против?

– Спасибо, дорогой.

– Я всегда говорю, что миссис Лэнгтри, леди Рэндольф Черчилль и твоя мать были самыми красивыми женщинами, каких мне доводилось встречать в жизни. Миссис Лэнгтри не охотилась. Ее красота была слишком экзотична. Мы вставали на скамейки в Гайд-парке, когда она проезжала.

– Я думаю, сейчас так уже не делают. Отец, меня немного беспокоит Боб.

– Боб? – переспросил мистер Фондеверил, изображая удивление. – А! Гм! – И он погрузился в изучение карты вин.

На самом деле он нисколько не удивился тому, что Боб вызывает у жены беспокойство, странно было, что Мэгги прямо заговорила об этом с отцом. Он, разумеется, знал о похождениях Ормсби, да и кто не знал? Но между ним и Мэгги как бы существовал уговор, что он ничего не знает, по крайней мере официально. Если бы он знал, разговор с зятем стал бы неизбежен. Конечно, он должен был бы поговорить с ним как мужчина с мужчиной или хотя бы как светский человек со светским человеком. Но непременно пришлось бы что-то сказать. Неловко, конечно, когда приходится говорить зятю, который тебя содержит, что он подлец, – так неловко, что помимо воли возникает желание не осознавать его подлости и не попадать в эту малоприятную ситуацию. Это желание, едва возникнув в сознании мистера Фондеверила, тут же захватило его целиком. Он был убежден, что ни о чем не подозревает, что как светский человек он не должен вмешиваться в чужие дела, что, даже если он что-то и знает, его молчание – это героическое жертвование собственным счастьем, даже счастьем любимой дочери на благо общества.

– Мне очень жаль, дорогой, – сказала Мэгги с грустной улыбкой, прекрасно понимая причины его замешательства, – но иногда мне только ты можешь помочь.

Он похлопал ее по руке, прощая.

– Дорогая моя Мэгги, ты единственное мое сокровище. Я сказал это твоей матери, когда она умирала. “Она – мое единственное сокровище, Кэролайн, – сказал я, – предмет моих забот. Увы! Я не могу обеспечить ей всего, что было у тебя в детстве: красивого и богатого дома, охоты и верховых прогулок, но можешь быть уверена, я посвящу ей всю свою жизнь”. Она знала, что я говорю правду. И умерла спокойной.

Мэгги сжала и отпустила его руку.

– Я знаю, дорогой.

– Нам ведь неплохо было вместе, правда? – спросил он с жаром. – Правда, Мэгги? Помнишь, как мы ходили в Зоосад и в музей мадам Тюссо, как ездили в Рамсгейт, и в первое лето встретили там негров, и я заговорил с одним, и мы пригласили его выпить чаю, а он пел нам свои песни…

– Ну конечно, дорогой! Конечно, помню, – воскликнула леди Ормсби, и лицо ее посветлело, она выглядела в эту минуту почти как девочка-Мэгги. – Я помню и песни, которые он пел. Одна “Хай-тиддли-хай-тай”, а другая “Я спросила Джонни Джонса и теперь я знаю…”, а еще…

– Да-да, – припомнил и мистер Фондеверил. – Возможно, там были несколько рискованные моменты…

– Дорогой, песни нравились мне ужасно, но я не понимала в них ни слова. Мы с тобою жили чудесно.

– Ну так что же с Бобом?

Леди Ормсби поколебалась, потом произнесла:

– В сущности, ничего. Только, – она повернула голову к другому залу, – та пара…

– Ну, не хочешь же ты сказать…

– Я ничего не хочу сказать. Только я немного беспокоюсь. Она так прелестна и так… невинна.

– Но… – начал мистер Фондеверил с уверенностью в голосе, но тут же спохватился и смущенно закашлялся. Он чуть было не сказал: “Но ведь женщины Боба всегда… профессионалки… Никто из них в него не влюбляется”. Но вовремя вспомнил, что не подозревает о похождениях зятя.