В 1920‑х годах чем выше положение в обществе занимал человек, тем больше внимания окружающие обращали на его религиозную и национальную принадлежность. Это было особенно заметно в Нью‑Йорке, где залогом респектабельности служили хорошее происхождение и протестантское вероисповедание. По мере того как Сэлинджеры повышали свой социальный статус и перемещались во все более фешенебельные районы, вокруг них мало‑помалу сгущалась неуютная атмосфера нетерпимости.
Соломон с Мириам в ответ воспитывали в Сонни и Дорис спокойное отношение к религиозным и национальным традициям. Они никогда не понуждали детей ходить в церковь или в синагогу, в семье отмечались как Рождество, так и Пейсах. Позже Сэлинджер наградил большинство своих героев похожим отношением к религии и национальности: ни Глассов, ни Танненбаумов нимало не смущает их полухристианское‑полуеврейское происхождение, а Холден Колфилд мимоходом упоминает, что его отец «раньше… был католиком, а потом… бросил это дело».
Мириам в Сонни души не чаяла – то ли оттого, что ей тяжело далось его появление на свет, то ли потому, что сама в детстве ощущала недостаток родительской заботы. Она баловала сына и во всем ему потакала. А Соломону приходилось ломать голову: как удержать мальчика в рамках дозволенного и при этом не вызвать гнева Мириам, который бывал ужасен. По рассказам очевидцев, в случае открытых конфликтов последнее слово обычно оставалось за Мириам, а Сонни и дальше поступал так, как ему заблагорассудится.
Сэлинджер рос под сенью материнской любви, а потом до конца жизни Мириам сохранял с ней близкие отношения и даже посвятил ей роман «Над пропастью во ржи». Мать верила, что сыну уготована великая будущность – со временем и сам Сонни в это поверил. Это еще более укрепило взаимопонимание между ними. В зрелые годы Сэлинджер регулярно обменивался с матерью длинными письмами, с наслаждением пересказывал ей конфузные эпизоды из жизни своих знакомых. Во время войны Мириам вырезала из журналов статьи про кинозвезд и посылала их сыну, снабжая собственными комментариями на полях. На фронте Сэлинджер читал и перечитывал эти вырезки, мечтая о том, как вернется домой и отправится в Голливуд.
Так как мать всегда понимала Джерома и безусловно верила в его таланты, того же самого он ожидал от других – и плохо переносил, когда кто‑нибудь сомневался в нем или не разделял его точки зрения. Одним из таких сомневающихся был отец Джерома. Чем выше становился его социальный статус, тем больше Соломон отождествлял себя с соседями по району, главным образом бизнесменами и биржевыми дельцами, и старался не афишировать своего еврейско‑иммигрантского происхождения. В 1920 году, тогда же, когда назвался «директором сыроваренного завода», на соответствующий вопрос переписи Соломон ответил, что его родители – выходцы из России. А в 1930‑м заявил переписчикам, что является оптовым торговцем сельскохозяйственными продуктами и что его мать и отец родились в Огайо.
Соломон не считал зазорным приврать ради пользы дела. В этом можно было бы усмотреть склонность к сочинительству, впоследствии унаследованную его сыном. С другой стороны, в Соломоне воплотились те самые качества, которые презирал его сын, то, в чем герои Сэлинджера видели лишь фальшь, конформизм и алчность.
Более того, Соломон, похоже, никогда не понимал сына и упорно пытался настроить его на более практический лад. Так, он в отличие от Мириам резко воспротивился детскому желанию Сэлинджера стать актером. Позже отец грубо высмеял Джерома, когда тот высказал намерение посвятить себя писательству. Неудивительно, что Сэлинджер считал отца человеком недалеким и бесчувственным, а отношения отца с сыном всегда оставались натянутыми.
Герберт Кауфман, ближайший друг юности Сэлинджера, рассказывает о стычке между Соломоном и Джеромом, случившейся на семейном ужине у Сэлинджеров. По его словам, «Сол решительно не хотел, чтобы его сын становился писателем», но при этом Кауфман считает, что и Джером частенько бывал несправедлив к отцу.
Видимо, именно по настоянию Соломона Джером каждый год проводил часть лета в детском лагере «Кэмп‑Вигвам» в лесах штата Мэн. Но если он надеялся, что лагерная жизнь научит мальчика послушанию, то надежды его были напрасны. В лагере, основанном в 1910 году, в равной мере поощрялось и физическое и творческое развитие детей. Джером чувствовал себя в «Кэмп‑Вигваме» как рыба в воде. Судя по лагерным «Ежегодникам», он делал успехи в спорте, активно участвовал в других мероприятиях, но больше всего его увлекал театральный кружок. В 1930 году одиннадцатилетний Джером (в лагере его называли и Сонни, и Джеромом) сыграл в нескольких постановках, в двух исполнил главную роль и удостоился звания «Любимый актер лагеря». Отмеченное таким образом увлечение театром осталось с ним на долгие годы. Что до физического развития, то Джером заметно выделялся на фоне сверстников. На групповой фотографии 1930 года он выше всех и изображает эдакого Тарзана в живописно порванной на груди рубахе.
Сэлинджеру нравилось в «Кэмп‑Вигваме», о проведенном там времени он навсегда сохранил счастливые воспоминания. Впоследствии они подвигли его на то, чтобы укрыться от людей в похожих местах, а до того – одного за другим посылать в летние лагеря своих героев.
В 1930 году Америка задыхалась в тисках Великой депрессии. Славные времена, когда деньги в Нью‑Йорке буквально валялись под ногами, закончились. На смену расцвету коммерции и оптимизму пришли хлебные очереди и безысходность. Если и раньше‑то восхождение Соломона с Мириам к верхам общества казалось чем‑то удивительным, то теперь оно и вовсе поражало. Вопреки нищете, в которую погрузился город, Сэлинджеры продолжали богатеть и повышать свой социальный статус. В 1932 году они последний раз в жизни переехали: переселились на другую сторону Центрального парка в фешенебельнейший Верхний Ист‑Сайд. Там они обосновались в районе Карнеги‑Хилл, в роскошной квартире по Парк‑авеню, 1133, на углу 91‑й улицы. В городе, где районы разительно отличаются один от другого, а местожительство служит важным фактором самооценки, последний адрес Сэлинджеров воплощал собой благосостояние и успех. Из окон их квартиры был виден Центральный парк, до зоопарка и музея Метрополитен им было теперь рукой подать. Сэлинджеры так гордились своим новым местом обитания, что даже заказали почтовую бумагу, на которой фамилия указана не была, зато значился адрес по Парк‑авеню.
До переезда Сонни посещал государственную школу в Вест‑Сайде. Но сыновья успешных предпринимателей с Парк‑авеню в государственных школах не учились – их отправляли в частные учебные заведения, как правило, в престижные пансионы. Сэлинджерам не хотелось отставать от соседей, но при этом жалко было надолго расставаться с Сонни. Поэтому они остановили выбор на школе Макберни в хорошо знакомом им Вест‑Сайде на 63‑й Западной улице.
Макберни была, конечно, на голову выше муниципальных школ, но никак не могла тягаться с привилегированными заведениями, где учились дети новых соседей Сэлинджеров. К тому же Макберни находилась под патронажем местного отделения Ассоциации молодых христиан – выходило, что Сонни, которому как раз исполнилось тринадцать, с бар‑мицвы прямиком попал в объятия к христианам.
В Макберни Сонни не оставил увлечения театром и сыграл в двух поставленных школьниками спектаклях. Он был капитаном школьной фехтовальной команды и как‑то, как он сам утверждал, забыл все ее снаряжение в метро. Кроме того, он пробовал сочинять и писал для школьной газеты «Макберниец». Учеба его интересовала мало, на уроках он скучал, а все свободное время просиживал у окна, глядя на Центральный парк, либо же пропадал в расположенном поблизости от дома Музее естественной истории.
1932/33 учебный год Сонни окончил с неважными баллами: по алгебре – 66, по биологии – 77, по английскому – 80 и по латыни – 66. На следующий год оценки стали еще хуже: английский – 72, геометрия – 68, немецкий – 70, латынь – 71. В государственной школе такая успеваемость была бы вполне приемлемой, но в частной держать ученика с такими оценками никто не собирался. Несмотря на то что летом 1934 года, дабы подтянуться по всем предметам, Сонни посещал занятия в загородной школе на Лонг‑Айленде, осенью администрация не допустила его к занятиям.
С исключением Сонни из школы Макберни прекратились его отношения с Ассоциацией молодых христиан, последней официальной религиозной организацией, с которой он когда‑либо был связан.
Чем солиднее положение в обществе занимали родители, тем более светским становилось воспитание Сонни и Дорис. К середине 1930‑х в семье вовсе не осталось признаков приверженности какой бы то ни было религии. Когда в мае 1933 года Дорис выходила замуж, церемония бракосочетания состоялась в гостиной дома Сэлинджеров, и провел ее не раввин и не священник, а знаменитый социальный реформатор доктор Джон Лавджой Эллиотт, тогдашний глава Общества этической культуры.
Комментариев нет