Я то и дело представляла себе, как Женька едет домой со злосчастным прибором и мнет, мнет, мнет в кармане чек на покупку. Было что‑то в этой картине такое, от чего у меня по коже бежал озноб.
Я даже съездила в тот магазин оптики, чтобы поговорить с продавцом, оформлявшим злополучную покупку. Но выяснилось, что тот сотрудник накануне уволился и покинул город, не оставив нового адреса.
А вскоре и Егор пришел в кофейню в последний раз.
– Я отчислился, – хмуро сообщил он. – Перевожусь в Москву, в Академию Госмагии. Начну с нуля. Меня еще в семнадцать лет туда записали, но я рисовать хотел, поэтому и не стал поступать.
– А как же ты увернулся? – Я вспомнила свой кувшин с чаем из оленьей травы.
– У меня дядька в Мадриде служит. Он связи поднял и «отмазал» меня.
– А зачем же ты теперь?.. – спросила я, уже догадываясь зачем.
– Если бы я в свое время не отказался от изучения магии, я бы мог спасти Женю. А мазня моя никому помочь не сможет. Может быть, это судьба меня наказала – за дезертирство.
– Наверное, ты прав, – сказала я. – Сама недавно думала, что надо было в Академию идти, на медицинский. С моим уровнем меня куда хочешь приняли бы. А я тоже дезертировала. Но ты‑то, ты художник от Бога, знай, что картины твои чудесные. Не бросай это дело. Ты же сможешь рисовать просто так, для души?
– Не знаю. Может, когда‑нибудь и смогу, – помолчав, вяло отозвался Егор. – Сейчас не хочется. Ничего не хочется. Я дела улажу и к Жене на лето уеду. Увидимся. – И с этими словами он исчез из моей жизни тоже.
Я осталась совсем одна.
Снежинка, как всякий фамильяр, остро чувствовала подавленное настроение хозяйки и большей частью спала, свернувшись в клубочек. Я была глубоко благодарна ей за то, что она не приставала ко мне с соболезнованиями и не знакомила меня с оптимистичными историями из Катнета, как делала обычно, когда я была не в духе из‑за каких‑то пустяков.
Я наконец‑то взяла себя в руки и смогла рассказать маме о несчастье с Женькой. Раньше мне до такой степени не хотелось говорить об этом, что, когда мама передавала приветы Жене, я бодро отвечала: «Ага, передам». А Женька в это время уже лежала в гипсовом коконе, опутанная проводами и трубками, с мертвым белым лицом, недвижимая и безмолвная.
Мама ужаснулась известию, но с отчаяньем в голосе торопливо сказала, что никак не может приехать ко мне в Петербург.
– Прости меня, Данечка, прости, но мне сейчас обязательно надо быть в Оленегорске. Как только все разрешится, я сразу же примчусь. Нам давно уже надо повидаться.
– Проблемы в библиотеке?
Мамины слова удивили меня.
Я знала всех маминых подопечных в спецхране. Фолианты ей достались сложные, в большинстве из них заключалась скорее темная магия, чем светлая, но мама уже давно нашла общий язык даже с самыми сложными объектами, и в Оленегорском хранилище уже несколько лет царили тишь да гладь.
Мама немного замялась.
– Нет, Дань, у папы… сложности. Ничего серьезного, но ему нужна моя помощь. Продержись немного, зайка, скоро увидимся.
Ничего себе «ничего серьезного», подумала я. Что же это за сложности, если папе нужна мамина магическая помощь? То, что мама нужна папе именно как ведьма, я поняла по тому факту, что она не бросила сразу все дела и не прилетела утешать меня и отвлекать от грустных дум.
Только проблемы на Заводе могли удержать маму в Оленегорске. Неполадки в особом цеху могли быть такими, что вся долина имела шанс взлететь на воздух. Производство магического оружия – непростой и опасный процесс.
И, конечно же, я никак не могла узнать подробности – не телефонный был разговор. И не интернетный. Предприятие хоть и находилось в частных руках, но служило интересам Империи, выполняло государственные заказы и по сути дела было засекреченным.
Умение держать язык за зубами относительно папиной работы прививали мне с детства.
На прощание мама попросила меня не замыкаться в себе и побольше общаться с людьми.
Я, придав голосу убедительности, произнесла:
– Мам, не беспокойся, со мной все будет в порядке. Жизнь продолжается, я знаю.
– Общение лечит, – сказала мама. – Даже если тебе поначалу тяжело будет, все равно, Данечка, разговаривай с людьми – хоть бы и через силу, прошу тебя.
– У меня много друзей, – сказала я уверенным тоном. – Все в порядке.
Первый раз я соврала маме. Ничего не было в порядке.
Я разогнала всех, кто мог бы вывести меня из болезненного состояния.
Маленький уютный мирок разрушился, я в прострации сидела на развалинах и не желала их покидать.
Истаяли черные кружева последнего снега, и на улицы Петербурга пришло весеннее тепло. Даже городской воздух, к грубым запахам которого я долго привыкала, стал будто бы нежнее и мягче. Легкая желтая дымка плыла среди деревьев, и с каждым солнечным днем она становилась зеленей и гуще.
В восьмом часу утра, в первый день майских праздников я сидела за столиком «Кофейного Рая» в ожидании посетителей, а пока никого не было, пользовалась свободным временем и читала учебник магической латыни, взятый в институтской библиотеке.
В столь ранний час в зале кофейни находились лишь я и новый бариста Эдик, занявший место Лены. Эдик тоже был студентом‑магом. Он, нацепив наушники и поставив ноутбук на нижний прилавок стойки, самозабвенно сражался в какой‑то шибко волнительной компьютерной игре. Со стороны барной стойки периодически доносилось «Ах, ты ж!..», «Ох, ты ж!..» и «Нате вам, получайте, гады!».
На кухне гремела противнями наша стряпуха, Нина Семеновна, по залу плыл приятный аромат свежей выпечки, восклицания были слегка невнятны и перемежались чавканьем – первая пара пирожков уже исчезала в ненасытном Эдике.
Из колонок звучал негромкий джаз с прозрачными трелями верхних фортепианных нот. Нотки легкомысленно стремились к небу, но их уравновешивал рассудительный басок контрабаса.
Утреннее солнышко заглядывало в каждый уголок кофейни, и я с удовлетворением отмечала, что стыдиться нам нечего: темные доски пола сияли, клетчатые скатерти были свежими. На каждом столе стояла вазочка с цветком, и заклинание неувядания было выполнено аккуратно и надежно – я сама накладывала его позавчера. Куда ни посмотришь – ни пылинки, ни соринки. Мне вспомнился рассказ Хемингуэя, где один старик приходил в кафе и подолгу там сидел, потому что там было «чисто и светло».
Эта вещь так и называлась – «Там, где чисто, светло», и у нас было в точности так.
Учебник мне попался старенький, апатичный, и библиотекарь Лина Давыдовна, выдавая его, даже извинилась.
Комментариев нет