– Наверное, – согласился он, чувствуя облегчение.
Ему как будто снова не стало дела до ее семьи. Можно было успокоиться. Интересно, с чего он вообще разволновался?
– Сейчас еще раз направо, и мы приехали. Спасибо, Кирилл Андреевич. Я бы без вашей помощи сегодня совсем пропала.
Дом был огромный. Он не ожидал увидеть такой огромный дом, и вправду как в кино – с запущенным садом, с кованой железной решеткой вместо забора, с островерхой крышей, проглядывающей сквозь плотную резную зелень деревьев. И Финский залив открылся неожиданно, прямо под боком, за низкой порослью жестких кустов. Солнце валилось в него, зажигало темную воду, не давало смотреть.
– Господи, неужели ее больше нет? – пробормотала Настя и взялась за щеки. И с ужасом посмотрела на дом. – Как это, я приехала, а ее нет? Так не бывает. А, Кирилл Андреевич?
– Там кто‑нибудь есть?
– В доме? Нет. Бабушка почему‑то уволила Зосю Вацлавну. Месяца три назад. Скандал был ужасный, так мы и не узнали, почему она ее уволила. Бабушка гордая была, ни за что бы не сказала. Зося Вацлавна с ней жила, а новая, Муся, живет отдельно, я даже точно не знаю, в городе или в Петергофе.
– Город – это, надо понимать, Питер?
– Ну конечно.
– Давайте я вас провожу, – предложил он решительно.
Все равно уйму времени на нее потратил, три минуты ничего бы не изменили, а дом на самом деле выглядел холодным и мрачным, как будто скорбел о хозяйке и не желал никаких перемен.
– Спасибо, – ответила она с облегчением, – большое спасибо. Мне так неудобно, что вы со мной возитесь.
Он не стал говорить положенное по этикету «ничего‑ничего». Все правильно. Он возится с ней, и она должна быть ему благодарна.
По засыпанной гравием дорожке они пошли к высокому серому крыльцу, темневшему сквозь разросшуюся сирень. Гравий приятно хрустел под ногами, в сирени копошились какие‑то поздние птицы, и все это очень напоминало кладбище.
Она подошла к крыльцу и остановилась.
– Только не говорите мне, что ключи от дома вы забыли в своей квартире, – попросил Кирилл. Голос его отчетливо и странно прозвучал в погребальной тишине сада. Что‑то быстро прошелестело в кустах, как будто кто‑то пробежал и замер, высматривая.
– Не забыла, – ответила Настя шепотом и, сделав над собой усилие, поднялась на крыльцо. Дверь открылась без всякого зловещего скрипа, просто открылась, и все. Внутри было черно. Не заходя, Настя пошарила рукой по стене, что‑то сухо щелкнуло, но свет почему‑то не зажегся.
– Света нет, – сказала она и оглянулась на Кирилла. – Почему‑то нет света.
– Есть у вас свет, – ответил он уверенно, – фонарь же горит. Пустите.
Настя посторонилась, пропуская его в дом, и посмотрела на уличный фонарь над калиткой. Он и вправду горел, жидкий желтый свет был почти невидим в плавящемся вечернем солнце.
Как это он заметил?
– Где пробки?
– Что?
– Щиток с пробками где?
– А… в коридоре, справа, как войдете.
Он вошел в черноту дома и щелкнул зажигалкой. Длинный язык бензинового огня осветил бледный рисунок на обоях и черный бок старомодного счетчика. Над ним оказались четыре пробочных рыльца. Одна белая пуговка была длиннее других, и Кирилл нажал на нее.
В коридоре вспыхнул свет, где‑то загудел холодильник, и Кирилл захлопнул зажигалку, гася ненужное, растворившееся в победительном электрическом свете пламя.
Наверное, не стоило спрашивать, но выбитые пробки навели его на мысль, от которой он не мог отделаться.
– Ваша бабушка здесь умерла?
– Да. Хотите кофе, Кирилл Андреевич? Я бы сварила. И лимон у нее есть. Мы всегда пьем… пили с лимоном.
Он посмотрел на часы. Так, чтобы она видела.
– Ладно, – согласился он, как будто после тяжелых раздумий, – варите. Что теперь делать.
Она сразу прошла на кухню, даже свой портфель в коридоре не оставила. Кухня была огромной, с гигантской старомодной плитой, с тяжелой мебелью – высокие стулья, темный буфет, круглый стол на выгнутых львиных ногах. Кирилл остался в коридоре. Эти пробки не давали ему покоя.
– Здесь можно курить?
– Конечно, – ответила она и что‑то с грохотом уронила, – бабушка всегда курила и всем разрешала. Она говорила, что Ахматова всегда и всем разрешала курить в ее присутствии, а она ничем не хуже Ахматовой.
– Ну да, – пробормотал Кирилл неопределенно. – Мне бы еще руки помыть.
– Ванная дальше. По коридору и направо. На втором этаже тоже есть ванная.
– На второй этаж я, с вашего разрешения, не пойду.
Она не стала его провожать, и он вполне понимал ее. Именно в этой ванне умерла ее бабушка, уронив в воду злосчастный фен. Интересно, кто теперь будет жить в доме, похожем на склеп? Она сама? Или, может, ее родители или – кто там? – племянники и племянницы?
Кирилл прошел по коридору, заставленному книжными шкафами и круглыми столиками с сухими цветами – он никогда не видел таких коридоров, – и зажег свет. Эта комната – по‑другому ее невозможно было назвать – тоже была огромной. Кирилла поразило окно, выходящее в сад, и еще то, что ванна стояла прямо посередине.
Ему никогда не приходило в голову, что можно принимать ванну, глядя в окно.
Помещичий быт, черт его побери.
Низкая табуреточка, длинный шкаф с узкими дверцами, три полотенца на крючке, масса дамских штучек – флаконов и банок. Эта самая бабушка, очевидно, и в старости очень любила себя. Чего‑то не хватало, и Кирилл быстро понял, чего.
Он ополоснул руки и вытер их прямо о свои светлые брюки. До полотенец ему не хотелось дотрагиваться.
– Здесь все поменяли, – негромко сказала Настя, и он оглянулся. Она стояла в коридоре, в ванную не входила. – Мама с Мусей здесь все… убрали. Сразу же.
– Как же ваша бабушка без зеркала обходилась? – спросил Кирилл.
– Да она его разбила, – Настя махнула рукой, – вернее, не она, а Муся. На прошлой неделе. Сердилась ужасно, говорила, что примета плохая, что теперь что‑нибудь непременно случится. И случилось…
– Чушь, – сказал Кирилл быстро, – не ерундите. Никаких таких примет нет.
– И, главное, зеркало такое здоровое было, – проговорила она и вдруг заплакала, бурно, сразу, слезы полились ручьем, – я его всегда… полотенцем завешивала, потому что оно мне… мешало, когда я в ванне сидела… Сидишь как дура и смотришь на свою красную рожу, а бабушка сказала – примета плохая…
Он не знал, как нужно утешать. Он не любил плачущих женщин и не понимал, что с ними делать.
– Зажгите свет, – велел он, – я ваши пробки посмотрю. А то выключится что‑нибудь ночью, перепугаетесь.
– Где зажечь? – Она судорожно всхлипывала, утирала щеки узкой ладошкой.
– Везде, – сказал он и вышел из ванной.
Комментариев нет