Убийца во мне

Но это опять была лишь незначительная размолвка. Полагаю, она забыла о ней на следующий же день, как и о первой.

Думаю, она отлично провела время в эти две недели. Лучше, чем когда-либо.

Итак, две недели прошли, и наступил вечер 5 апреля. Она проводила своих родителей в кино, быстро собралась и в полдевятого пришла ко мне. А я ждал ее. И я…

Думаю, я опять забегаю вперед. Есть еще кое-что, о чем я не рассказал.

В течение этих двух недель я каждый будний день ходил на работу. Поверьте мне, это было непросто. Мне не хотелось ни с кем встречаться – хотелось сидеть в доме с опущенными жалюзи и никого не видеть, но я знал, что так нельзя. Поэтому я заставлял себя, как всегда, идти на работу.

Они подозревали меня, и я дал им понять, что догадываюсь об этом. Однако совесть меня не грызла, и я ничего не боялся. Тем, что я ходил на работу, я показывал, что бояться нечего. А как же иначе – разве отважится человек, который совершил то, что они думают, приходить на рабочее место и смотреть людям в глаза?

Естественно, мне было тяжело. Мои чувства были задеты. Но я не боялся и доказывал это.

В первое время мне почти не давали задании. И, поверьте, мне было страшно трудно большую часть времени сидеть без дела и притворяться, будто я ничего не замечаю. Когда же мне давали какое-нибудь мелкое поручение – доставить ордер или что-то вроде этого, – всегда возникал повод, чтобы послать со мной другого помощника шерифа. Тот, конечно, был озадачен, – ведь они держали все в тайне, Хендрикс, Конвей и Боб Мейплз. Тот недоумевал, пытался понять, в чем дело, но не мог задать вопрос, потому что мы самые вежливые – в своем роде – люди в мире: мы будем шутить и говорить о чем угодно, только не о том, что у нас на уме. Итак, он недоумевал, и был озадачен, и пытался разговорить меня, например, похвалить за то, как я раскрыл дело Джонни Папаса.

Однажды я возвращался с обеда. У нас смазывали маслом полы, чтобы они не скрипели. Когда они смазаны, можно пройти абсолютно бесшумно. Помощник Джефф Пламмер и шериф Боб разговаривали и не слышали, как я вошел. Поэтому я остановился у двери и стал слушать. Я их и слышал, и видел: я так хорошо их изучил, что мог видеть, не глядя на них.

Боб сидел за своим столом и делал вид, будто просматривает какие-то бумаги. Очки балансировали на кончике его носа, и он то и дело бросал взгляд поверх них. Ему не нравилось то, что он должен был сказать, но по его тону и по тому, как он смотрел поверх очков, этого определить было нельзя. Джефф Пламмер примостился на подоконнике и изучал свои ногти. Возможно, его челюсть мерно двигалась: он жевал жвачку. Ему тоже не нравилось спорить с Бобом. По его голосу это заключить было нельзя – он говорил добродушно-веселым тоном, – но ему точно не нравилось.

– Нет, сэр, Боб, – растягивая слова, говорил он. – Я тут кое-что проанализировал, и, думаю, я больше не буду шпионить. Ни под каким видом.

– Ты уже твердо решил, да? Окончательно? Ну, все выглядит именно так, верно?

– Да, сэр, думаю, именно так. А разве можно понять как-то иначе?

– Как, по-твоему, возможно ли делать свою работу, если не подчиняешься приказам? По-твоему, возможно?

– Ну, – Джефф выглядел – именно выглядел -поистине довольным, словно вытянул три туза к трем королям, – ну, я действительно очень горд тем, что вы, Боб, заговорили об этом. Я восхищаюсь теми, кто подходит к сути прямо, без обиняков.

На секунду наступило молчание, потом бляха Джеффа стукнулась о стол. Он слез с подоконника и пошел к двери, улыбаясь. Только в его глазах веселья не было. Боб вскочил и чертыхнулся.

– Ах ты, упрямый осел! Ты чуть не выбил мне глаза этой штукой! Если ты еще раз посмеешь бросаться бляхой, я сверну тебе шею!

Джефф прокашлялся. Он сказал, что сегодня был чертовски сложный день и тот, кто утверждает иное, наверняка выжил из ума.

– Я так понимаю, Боб, человек не должен задавать вам вопросы насчет всего этого надувательства, так? Вы бы назвали это неприличным?

– Гм, не знаю, так бы я выразился или иначе. Не уверен, что я бы отругал его за то, что он задает вопросы. Я бы решил, что он мужчина, который делает то, что должен.

Я проскользнул в мужской туалет и постоял там немного, а когда вернулся в кабинет, Джеффа Пламмера уже не было. Боб поручил мне доставить ордер. Самому, без сопровождающего. Он старался не встречаться со мной взглядом, но казался очень счастливым. Он ставил себя под удар – терял все, а не получал ничего, – и он был счастлив.

Что до меня, то не знаю, чувствовал ли я себя лучше.

Бобу оставалось жить немного, и работа была для него всем. У Джеффа Пламмера была жена и четверо детей, и его одежда всегда была поношенной. Люди такого сорта, они не принимают решений в спешке. Но стоит им принять решение, то уже никогда не передумают. Они на это не способны. Они лучше умрут, чем передумают.

Я приходил на работу каждый день, и вскоре мне стало легче, потому что люди вокруг меня стали вести себя проще. И в то же время мне стало гораздо тяжелее. Потому что тех, кто доверяет тебе, кто не только не хочет слышать о тебе ничего плохого, но даже не думает о тебе ничего плохого, очень трудно обманывать. Так как не вкладываешь душу в обман.

Я думаю обо всех этих людях – их так много – и спрашиваю себя: почему? Я прохожу через это снова и снова, шаг за шагом. И как только начинаю понимать, тут же задаюсь теми же вопросами.

Думаю, я злился на себя. И на них. На всех этих людей. Я думал: почему, черт побери, они должны это делать – ведь я не просил их подставлять свои шеи. И не молил о дружбе. Они же навязывалимне свою дружбу и подставляли свои шеи. Поэтому ближе к концу получилось так, что моя шея тоже оказалась под угрозой.

Я останавливался у греческого ресторанчика каждый день. Я смотрел, как продвигаются работы, и вынуждал грека рассказывать мне о своих делах. Однажды я предложил подвезти его. Я сказал, что ресторан действительно станет одним из лучших и что Джонни он обязательно понравился бы, что он ему очень нравился. Потому что на свете не существовало парня лучше, и сейчас он смотрит с небес и вместе с нами восхищается. Я сказал, что знаю, что Джонни сейчас счастлив.