Призрак

Шульц показал на удостоверение, висящее на шее у Бернтсена.

– Вы полицейский. Вы пытаетесь меня обмануть.

– Для тебя так было бы лучше, Шульц. Тогда можно было бы пожаловаться на нарушение процедуры и твой адвокат смог бы тебя освободить. Но мы разберемся без адвоката. Хорошо?

Летчик продолжал смотреть на него расширенными зрачками, поглощавшими весь свет и каждый проблеск надежды. Трульс Бернтсен вздохнул. Он мог только надеяться, что его слова дойдут до собеседника.

– Знаешь, кто такой сжигатель? – спросил Бернтсен и продолжил, не дожидаясь ответа: – Это человек, разваливающий полицейские дела. Он заботится о том, чтобы испортить или уничтожить доказательства, чтобы во время расследования совершались ошибки, благодаря которым дело невозможно довести до суда, или чтобы следствие совершало банальные просчеты, позволяющие задержанному выйти на свободу. Ты меня понимаешь?

Шульц дважды моргнул. И медленно кивнул.

– Прекрасно, – произнес Бернтсен. – Дело обстоит так, что сейчас мы – два падающих человека, у которых всего один парашют. Я только что выпрыгнул из самолета, чтобы спасти тебя, и пока не благодари меня за это, потому что сейчас тебе необходимо на все сто процентов положиться на меня, а иначе мы оба разобьемся. Capisce?

Снова мигание. Нет, не понимает.

– Жил да был один немецкий полицейский, сжигатель. Он работал на банду косовских албанцев, которые импортировали героин балканским путем. Нар котики везли грузовиками с опийных полей Афганистана в Турцию, переправляли через бывшую Югославию в Амстердам, а оттуда албанцы доставляли их в Скандинавию. Им приходилось пересекать множество границ и платить большому количеству людей. Включая этого сжигателя. И в один прекрасный день молодого косовского албанца взяли с баком, полным опия‑сырца, – пакеты были даже не упакованы, а просто брошены в бензин. Его арестовали, и в тот же день косовские албанцы связались со своим немецким сжигателем. Он пошел к молодому албанцу, объяснил, что будет его сжигателем и что надо успокоиться, потому что он решит все вопросы. Сжигатель пообещал вернуться на следующий день и рассказать, какие объяснения водитель должен дать полиции. Все, что ему надо было делать до этого, – помалкивать. Но парень был новичком, его никогда раньше не вязали. Наверное, он слышал слишком много историй о том, что значит нагнуться за мылом в тюремном душе. Во всяком случае, уже на первом допросе он раскололся, как яйцо в микроволновке, и рассказал про сжигателя в надежде получить за это награду от судьи. Вот. Чтобы получить доказательства против сжигателя, полиция установила в камере скрытый микрофон. Но сжигатель, коррумпированный полицейский, на встречу не явился. Его нашли спустя шесть месяцев. Кусочки его тела были разбросаны по тюльпанному полю. Я‑то парень городской, но слышал, что это эффективное удобрение.

Бернтсен замолчал и посмотрел на командира экипажа в ожидании обычного вопроса.

Летчик выпрямился на нарах, лицо его немного порозовело, а голос стал более звонким:

– Почему, э‑э, сжигатель? Не он ведь всех сдал.

– Потому что справедливости не существует, Шульц. Только необходимые решения практических проблем. Сжигатель, который должен был уничтожить доказательства, сам стал доказательством. Его разоблачили, и если бы он попал в руки полиции, то смог бы вывести следователей на косовских албанцев. Поскольку сжигатель был не албанским братом, а всего лишь платным мудаком, представлялось логичным устранить его. К тому же они знали, что расследованию этого убийства не будет уделяться слишком много внимания. С какой стати? Сжигатель уже наказан, а полиция не будет вести следствие, единственным результатом которого станет привлечение общественного внимания еще к одному случаю коррупции в рядах полиции. Согласен?

Шульц не ответил.

Бернтсен наклонился вперед. Голос его стал тише, но напряженнее:

– Я не хочу, чтобы меня нашли на тюльпанном поле, Шульц. И избежать этого мы сможем, только если будем доверять друг другу. Всего один парашют. Понятно?

Летчик покашлял:

– А как насчет косовского албанца? Ему скостили срок?

– Трудно сказать. Накануне суда он был найден висящим на стене в своей камере. Кто‑то подвесил его на крючок за затылок, это точно.

Командир экипажа снова побледнел.

– Дыши, Шульц, – произнес Трульс Бернтсен.

Вот что ему больше всего нравилось в этой работе. Ощущение, что хотя бы сейчас ситуацию контролирует он.

Шульц откинулся назад, прислонил голову к стене и закрыл глаза.

– А если я сейчас откажусь от помощи и мы сделаем вид, что вас здесь не было?

– Не поможет. Твой и мой работодатель не хочет видеть тебя в суде на свидетельском месте.

– Другими словами, вы хотите сказать, что у меня нет выбора?

Бернтсен улыбнулся. И произнес свою любимую фразу:

– Выбор, Шульц, – это роскошь, которой у тебя давно нет.

Стадион «Валле Ховин». Маленький бетонный оазис в пустыне зеленых лужаек, берез, садов и увитых цветами веранд. В зимнее время года здесь тренировались конькобежцы, а летом стадион превращался в концертную арену, где в основном выступали динозавры вроде «Роллинг Стоунз», Принса, Брюса Спрингстина. Однажды Ракель даже уговорила Харри сходить на концерт «U2», хотя он предпочитал слушать концерты в клубах, а не на стадионах. А потом она дразнила Харри тем, что в глубине души он был музыкальным консерватором.

Большую же часть времени «Валле Ховин» оставался таким, как сейчас, – пустынным, запущенным, похожим на закрытую фабрику, производившую товар, необходимость в котором со временем отпала. Самые приятные воспоминания Харри об этом месте были связаны с тренировками Олега. Просто сидеть и смотреть, как он бегает. Борется. Проигрывает. Проигрывает. И наконец выигрывает. Не слишком много: лучшее время дня, второе место на клубных соревнованиях в разных возрастных категориях. Но более чем достаточно для того, чтобы глупое сердце Харри раздувалось до таких размеров, что ему приходилось изображать равнодушие на лице, чтобы не ставить их обоих в неудобное положение, «совсем неплохо, Олег».

Харри огляделся. Никого. Тогда он вставил ключик фирмы «Винг» в замок двери, ведущей в подтрибунную раздевалку. Внутри все было как раньше, только стало еще более обветшалым. Он прошел в мужское отделение. На полу валялся мусор, и все говорило о том, что люди бывают здесь нечасто. Место, где можно побыть одному. Харри шел вдоль шкафчиков. Большинство из них были не заперты. Но вот он заметил то, что искал: навесной замок «Абус».

Он приставил ключ к отверстию в замке. Не подходит. Черт!

Харри повернулся. Еще раз оглядел ряды помятых железных шкафчиков. Остановил взгляд и перевел его на предыдущий шкафчик. Там тоже висел навесной замок «Абус». И на зеленой краске был нацарапан круг. «О».

Первое, что увидел Харри, сняв замок, были коньки Олега. Лезвия длинных тонких полозьев, как сыпь, покрывала ржавчина.

На внутренней стороне дверцы между вентиляционными отверстиями висели две фотографии. Две семейные фотографии. На одной было изображено пять лиц. Двое детей и, вероятно, их родители были ему незнакомы. А вот третьего ребенка Харри узнал. Потому что только что видел его на других фотографиях. На фотографиях с места преступления.