Граф подтвердил репутацию храброго и вежливого человека: он хотел уступить мне все выгоды, но я отказался. Итак, решено было, чтобы жребий назначил места и порядок выстрелов; расстояние должно было состоять в двадцати шагах; барьер для каждого из нас отмечен был другим заряженным пистолетом, чтобы мы могли продолжать поединок на тех же условиях, если бы ни одна из двух первых пуль не была смертельной.

Жребий благоприятствовал графу два раза кряду: он имел сначала выбор места, потом первенство; он тотчас стал против солнца, взяв из доброй воли самое невыгодное положение. Я заметил ему это, но он поклонился, отвечая, что так как жребий назначил ему выбор, то он хочет остаться на том же месте, я занял свое.

Когда секунданты заряжали наши пистолеты, я имел время рассмотреть графа и должен сказать, что он постоянно сохранял холодную и спокойную наружность человека, совершенно храброго: он не произнес ни одного слова, не сделал ни одного движения, которые не согласовались бы с приличиями. Вскоре свидетели подошли к нам, подали каждому по пистолету, по другому положили у ног наших и отошли. Тогда граф возобновил предложение стрелять мне первому, я еще раз отказался. Мы поклонились каждый своим секундантам; потом я приготовился к выстрелу, защитив себя сколько можно и закрыв нижнюю часть лица прикладом пистолета. Едва я успел принять эту предосторожность, как секунданты поклонились нам в свою очередь и старший из них подал сигнал, вскрикнув: «пали!» В то же мгновение я увидел пламя из пистолета графа и почувствовал двойное сотрясение в груди и руке. Пуля повстречала дуло пистолета и, сбившись с пути, ранила меня в плечо. Граф, казалось, удивился, видя, что я не падаю.

— Вы ранены? — сказал он, делая шаг вперед.

— Ничего, — продолжал я, взяв пистолет в левую руку. — Теперь моя очередь. Граф бросил разряженный пистолет, взял другой и стал опять на место.

Я целился медленно и холодно, потом выстрелил. Сначала я думал, что дал промах, потому что граф стоял неподвижно и даже начал поднимать второй пистолет; но прежде, нежели дуло пришло в горизонтальное положение, судорожная дрожь овладела им; он выронил оружие, хотел говорить, но кровь залила ему горло, и он упал мертвым: пуля прострелила ему сердце.

Секунданты подошли сначала к графу, потом ко мне. Между ними был хирург; я просил оказать помощь моему противнику, которого считал только раненым.

— Это бесполезно, — отвечал он, качая головой, — теперь ему не нужна ничья помощь.

— Исполнил ли я все обязанности чести, господа? — спросил я у них.

Они поклонились в знак согласия.

— В таком случае, доктор, я попрошу вас, — сказал я, снимая с себя верхнее платье, — перевязать чем-нибудь мою царапину, чтобы остановить кровь, потому что я еду сию же минуту.

— Кстати, — сказал мне старший из офицеров, когда хирург окончил свою перевязку, — куда должно отнести тело вашего друга?

— В улицу Бурбонов, № 16, — отвечал я, улыбаясь против волн простодушию этого храброго человека, — в дом господина Безеваля.

При этих словах я вскочил на свою лошадь, которую одни гусар держал в руках с лошадью графа, и, поблагодарив в последний раз этих господ за их доброе и законное присутствие, простился и поскакал по дороге в Париж.

Я приехал вовремя; мать моя была в отчаянии: не видя меня с завтрака, она вошла в мою комнату и в одном ящике бюро нашла письмо, которое я написал к ней.

Я вырвал его из ее рук и бросил в огонь с другим, адресованным Полине; потом обнял ее, как обнимают мать, которую оставляют, не зная, когда с нею увидятся, и с которой расстаются, может быть, навсегда.

 XVI

Через восемь дней после сцены, рассказанной мною, продолжал Альфред, мы сидели в нашем маленьком домике в Пиккадилли и завтракали за чайным столом один против другого. Вдруг Полина, читавшая английскую газету, ужасно побледнела, выронила ее из рук, вскрикнула и упала без чувств. Я звонил изо всех сил, горничные сбежались; мы перенесли Полину в спальню, и, пока ее раздевали, я вышел, чтобы послать за доктором, и, заглянув в газету, понял причину ее обморока. Мой взгляд упал на эти строки:

«Сейчас мы получили странные и таинственные подробности о дуэли, происходившей в Версале и имевшей причиною, как кажется, неизвестные побуждения ужасной ненависти.

Третьего дня, 5 августа 1833 года, двое молодых людей, по-видимому, принадлежащих к парижской аристократии, приехали в наш город каждый со своей стороны верхом и без слуги. Один отправился в казармы, стоящие в Королевской улице, другой в кофейню Регентства, там просили они двух офицеров сопровождать их на место дуэли. Каждый из соперников привез с собой оружие. Окончив условия поединка, противники выстрелили один по другому, на расстоянии двадцати шагов; один из них был убит, другой, имени которого не знают, уехал в ту же минуту в Париж, несмотря на значительную рану, полученную им в плечо.

Убитый — граф Безеваль. Его противник неизвестен».

Полина прочла эту новость, и она произвела на нее тем большее действие, что я не принял никаких приготовительных мер. С самого возвращения своего я ни разу не произносил при ней имени ее мужа, хотя чувствовал необходимость открыть ей когда-нибудь случай, сделавший ее свободной, не объясняя, однако ж, кто был тому причиной; но еще не решился, каким образом исполнить это.

В эту минуту вошел доктор, я сказал ему, что сильное волнение привело Полину к новому припадку. Мы вошли вместе в ее комнату; больная была еще без чувств, несмотря на воду, которой вспрыскивали ей лицо, и соли, которые давали ей нюхать. Доктор говорил о кровопускании и начал делать приготовления к этой операции; тогда вся твердость моя исчезла: я задрожал, как женщина, и бросился в сад.

Там я провел около получаса, склонив голову на руки, раздираемый тысячами мыслей, бродивших в уме моем. Во всем прошедшем я действовал из двойного интереса — ненависти моей к графу и дружбы к сестре; я проклинал этого человека с того самого дня, когда он похитил все мое счастье, женившись на Полине, и потребность личного мщения, желание отплатить физическим злом за мучения моральные заставили меня выйти из себя против воли. Я хотел только убить или быть убитым. Теперь, когда все уже кончилось, я начинал видеть последствия.

Меня ударили по плечу: это был доктор.

— А Полина? — вскричал я, сложив руки.

— Она пришла в чувство…

Я встал, чтобы бежать к ней; доктор остановил меня.

— Послушайте, — продолжал он, — теперешний случай очень важен для нее; она имеет нужду в покое… Не входите к ней в эту минуту.