Сердца наши были столь полны, что мы сидели, не произнося ни одного слова. Голова моя склонилась на грудь, и я с удивлением думал о том ряде странных приключений, которые начинались для меня и цепь которых будет, вероятно, все более и более растягиваться в будущем. Я горел желанием узнать, по каким причинам графиня Безеваль, молодая, богатая, любимая, по-видимому, мужем, была заключена в подземелье разрушенного аббатства, чтобы встретить там смерть. С каким намерением и для чего муж распустил слух о ее кончине и положил на смертное ложе вместо нее другую? Не от ревности ли?.. Эта мысль с самого начала представилась уму моему; она была ужасна… Полина любит кого-нибудь!.. Эта мысль разбила все мечты мои, потому что для этого человека, любимого ею, она возвращалась к жизни, и, в какой бы стороне ни была, он найдет ее. Я спас ее для другого; она поблагодарит меня, как брата, — и только; этот человек пожмет мне руку, повторяя, что он обязан мне более, чем жизнью. Потом они будут счастливы, и тем вернее, что останутся в неизвестности… А я! Я возвращусь во Францию, чтобы страдать, как уже страдал, и в тысячу раз более, потому что это блаженство, которое видел издали, приблизилось ко мне, чтобы еще безжалостнее ускользнуть; тогда наступит минута, когда прокляну тот час, в который спас эту женщину, или пожалею, что мертвая для целого света, она жива для меня — вдали, и для другого — вблизи… Впрочем, если она виновата, мщение графа справедливо… На его месте… я не оставил бы ее умереть… но, наверное… убил бы… ее и человека, которого она любит!.. Полина любит другого!.. Полина виновна!.. О! Эта мысль грызла мое сердце… Я поднял медленно голову; Полина, откинувшись назад, смотрела на небо, и две слезы текли по щекам ее.

— Что с вами? Боже мой! — вскричал я.

— Неужели вы думаете, — сказала она, сохраняя то же положение, — что можно оставить навсегда отечество, семейство, мать без того, чтобы сердце не разорвалось на части? Что можно перейти, если не от счастья, по крайней мере от спокойствия, к отчаянию без того, чтобы сердце не облилось кровью? Неужели вы думаете, что в мои лета переплывают океан, чтобы влачить остаток жизни по земле чуждой, и не смешивают слезы с волнами, которые далеко уносят вас от всего, что вы любили?..

— Но разве это навсегда?

— Навсегда! — сказала она, качая головой.

— И тех, о которых жалеете, не увидите никого?

— Никого.

— И все без исключения и навсегда не должны знать, что та, которую считали умершей и о которой сожалели, живет и плачет?

— Все… навсегда… без исключения…

— О! — вскричал я. — Как я счастлив, какая тяжесть свалилась с моего сердца!..

— Я не понимаю вас, — сказала Полина.

— Вы не постигаете, сколько сомнений и страхов пробудилось во мне?.. Но неужели вы не спешите услышать, как я пришел к вам, чтобы, благодаря Небо за спасение свое, знать, какие средства оно для этого употребило?..

— Да, вы правы; брат не должен иметь никаких тайн от сестры… Вы расскажете мне все… и в свою очередь я не скрою от вас ничего…

— Ничего… О! Поклянитесь мне… Вы позволите мне читать в вашем сердце, как в открытой книге?

— Да… и вы найдете в нем одно несчастье, покорность судьбе и молитву… Но теперь не время. Притом я так близка ко всем этим страшным событиям, что не имею еще сил рассказывать их…

— О! Когда хотите, я буду ждать.

Она встала.

— Я хочу успокоиться, — сказала она, — вы, кажется, говорили, что мне можно спать в этой палатке?

Я проводил ее туда, разостлал свой плащ на полу и вышел на палубу. Я сел на том самом месте, которое занимала Полина, и пробыл в таком положении до самого приезда в Гавр.

На другой день вечером мы сели на корабль «Бриг-тон» и через шесть часов были в Лондоне.

 VI

Первым старанием моим по приезде было отыскать помещения для себя и сестры. В тот же день я отправился к банкиру, у которого был аккредитован; он показал мне небольшой домик с мебелью, удобный для двоих. Я поручил ему окончить торг и на другой день получил ответ, что дом в моем распоряжении.

Тотчас после этого, когда графиня еще спала, я отправился в магазин; тут набрали мне полный комплект белья, довольно простого, но сделанного с большим вкусом; через два часа оно было помечено именем Полины де Нерваль и перенесено в спальню той, для которой назначено. Потом зашел к модистке, которая, несмотря на то, что была француженка, с такой же скоростью снабдила меня всем нужным, что же касается платьев, то, не имея с собою мерки, я взял несколько кусков материй, самых лучших, какие только мог найти, и попросил модистку прислать ко мне в тот же вечер швею.

Возвратясь домой в 12 часов, я узнал, что сестра моя проснулась и ждет меня к чаю. Я нашел ее одетой в платье, очень простое, которое успели сделать ей за 12 часов, проведенных нами в Гавре. Она была прелестна в этом платье!

— Не правда ли, — сказала она, увидев меня, — я имею костюм, приличный моему новому званию, и, верно, вы теперь не затруднитесь представить меня под именем гувернантки.

— Я сделаю все, что вы прикажете, — сказал я.

— Но вам не так надобно говорить, и если я исполняю свою роль, то, кажется, вы забываете вашу. Братья не должны так слепо повиноваться желаниям своих сестер, и в особенности старшие братья. Вы изменяете себе, берегитесь.

— Удивляюсь вашему присутствию духа, — сказал я, смотря на нее. — Печаль в глубине сердца, потому что страдаете душою; бледность на челе, потому что страдаете телом; удалены навсегда от всего, что любили, как сами мне сказали, и имеете силы улыбаться? Нет, плачьте, плачьте, это лучше, и меня не столько печалит.

— Да, вы правы, — сказала она, — я самая дурная комедиантка. Не правда ли, что слезы видны сквозь мою улыбку? Но я плакала все время, когда вас не было, и мне стало легче, так что менее проницательный брат, менее внимательный мог бы подумать, что я все уже забыла.

— О, будьте спокойны, сударыня! — сказал я с горечью, потому что все подозрения мои возвратились. — Будьте спокойны, я не поверю этому никогда.

— Можно ли забыть мать свою, когда знаешь, что она считает тебя мертвой и оплакивает твою кончину?.. О мать моя, бедная мать! — вскричала графиня, утопая в слезах и падая на диван.