Полина

— Ты знаешь, — продолжал Альфред, — и все истинно храбрые согласятся с этим, что влияние физических предметов имеет неограниченную власть над впечатлениями души. Вчера я избежал бури, полузамерзший пришел в средину незнакомых развалин, заснул крепким сном, проснулся от чрезвычайного шума в этой пустыне, наконец, пробудясь, очутился на самом месте действия тех воров и разбойников, которые в продолжение двух месяцев опустошали Нормандию; там я был один, без оружия и, как сказал тебе, в одном из тех расположений ума, в которых предшествующие причины препятствуют нравственным силам воспринять всю свою энергию. Итак, ты не удивишься, что эти рассказы в уголке у камина пришли мне на память и что я остался неподвижным и стоящим у столба, вместо того чтобы опять лечь и попытаться заснуть. Впрочем, убеждение, что человеческий шум разбудил меня, было так велико, что глаза мои, рассматривая темноту коридоров и более освещенное место кладбища, постоянно устремлялись к двери, углубленной в стене, в которую, я был уверен, кто-то вошел. Двадцать раз я пытался послушать у этой двери — не услышу ли какого-нибудь шума, могущего разъяснить мои сомнения. Но для этого нужно было перейти пространство, освещаемое луной. Кроме того, другие могли скрываться так же, как и я, в этом монастыре и не избегнуть моих взоров, тогда как я избегал их, оставаясь в тени и без движения. Однако ж через четверть часа вся эта пустыня сделалась опять так тиха и молчалива, что я решился воспользоваться первой минутой, когда облако заволочет луну, чтобы перейти пространство от пятнадцати до двадцати шагов, отделявшее меня от этого углубления, и послушать у двери. Эта минута не замедлила наступить: луна скрылась вскоре, и темнота была так велика, что я надеялся без опасности исполнить свое намерение. Итак я медленно отделился от столба, к которому оставался до тех пор прикованным, как готическая статуя. Потом, переходя от одного столба к другому, удерживая свое дыхание и слушая на каждом шагу, я достиг стены коридора, прокрался вдоль нее и наконец пришел к ступеням, ведущим под свод, сделал три шага вниз и дотронулся до двери.

В продолжение десяти минут я прислушивался и ничего не слышал; мало-помалу первое убеждение мое исчезло, чтобы дать место сомнению. Я начал думать, что сновидение обмануло меня и что я был единственным обитателем этих развалин, доставивших мне убежище. Я хотел уже оставить дверь и возвратиться назад, когда луна показалась и осветила опять пространство, которое мне надобно было перейти. Несмотря на это неудобство, я решился уже пуститься в путь, но вдруг камень оторвался от свода и упал. Раздавшийся шум заставил меня невольно содрогнуться и остаться еще на минуту в тени, которую бросал свод, висевший над моей головой. Вдруг я услышал позади себя далекий и продолжительный стук, подобный тому, который сделала бы дверь, запиравшаяся в глубине подземелья. Вскоре раздались отдаленные шаги, потом стали приближаться к лестнице, той самой, на ступенях которой я стоял. В эту минуту луна опять скрылась. Одним прыжком я очутился в коридоре и задом, с руками, протянутыми позади себя, и с глазами, устремленными в углубление, добрел до своего защитника — столба и занял прежнее место. Через минуту услышал я тот же стук, который разбудил меня; дверь отворилась и опять затворилась; потом показался человек. Выйдя до половины из тени, он остановился, чтобы прислушаться и осмотреться вокруг себя, и, видя, что все спокойно, вошел в коридор и повернул в сторону, противоположную той, где я находился. Он не сделал еще и десяти шагов, как я потерял его из виду — так сильна была темнота. Через минуту луна показалась, и на конце небольшого кладбища я увидел таинственного незнакомца с заступом в руках; он поднял им два или три раза землю, бросил какой-то предмет, которого я не мог рассмотреть, в выкопанную им ямку и, чтобы не оставить никакого следа, положил на то место, которому поручил свой залог, могильный камень, поднятый им прежде. Приняв эти предосторожности, он снова осмотрелся вокруг себя и, не видя, не слыша ничего, поставил заступ к соседнему столбу и скрылся под сводом.

Эта минута была коротка, и сцена, рассказанная мною, происходила не в близком от меня расстоянии; однако ж, несмотря на быстроту исполнения и на отдаленность исполнителя, я мог заметить молодого человека 28–30 лет, с белокурыми волосами и среднего роста. Он был одет в простые панталоны из голубого полотна, подобные тем, которые обыкновенно носят крестьяне в праздничные дни. Одна только вещь показывала, что он принадлежал не к тому классу, который с первого взгляда являла его наружность: это был охотничий нож, висевший у него на поясе и блестевший при свете луны. Что же касается лица, то мне было бы трудно сделать ему точное описание; однако я видел его столько, что мог бы узнать, если бы случилось с ним встретиться.

Достаточно было всей этой странной сцены, чтобы изгнать на остаток ночи не только надежду, даже всякую мысль о сне. Итак, я стоял по-прежнему, не ощущая усталости, погруженный в мысли, противоречащие одна другой, и твердо решившись проникнуть в эту тайну; но в то самое время сделать это было невозможно: у меня не было ни оружия, ни ключа от этой двери, ни инструмента отпереть ее. Притом я подумал: не лучше ли объявить о виденном мною, нежели покуситься самому на приключение, в конце которого, как Дон-Кихот, мог встретить какую-нибудь ветряную мельницу? И потому, как только небо начало белеть, я направил шаги свои к паперти, по которой вошел, и через минуту очутился на склоне горы. Туман покрывал море; я сошел на берег и сел, ожидая, пока он рассеется. Через полчаса взошло солнце, и первые лучи его разогнали пары, покрывавшие океан, еще дрожащий и свирепый от вчерашней бури.

Я надеялся найти свою лодку, которую морской прилив должен был выбросить на берег; и в самом деле — заметил ее лежавшей между камнями и пошел к ней. Мне не оставалось никакой надежды возвратиться на ней в Трувиль. Кроме того, что я не мог втащить ее в море, один бок ее разбился об угол скалы. К счастью, берег был полон рыбаками, и полчаса не прошло, как я увидел судно. Вскоре оно подошло на расстояние, на котором могли меня услышать: я махал руками и кричал. Меня увидели, и судно причалило к берегу; я перенес на него мачту, парус и весла своей лодки, которые новый прилив мог унести а лодку оставил до приезда хозяина, чтобы он решил, годится ли она еще на что-нибудь, и тогда расквитаться с ним, заплативши ему или за поправку ее, или за всю. Рыбаки, принявшие меня как нового Робинзона Крузо, были также из Трувиля. Они узнали меня и очень обрадовались, найдя в живых. Они накануне видели, как я отправился, и, зная, что я не возвратился еще, считали меня утонувшим. Я, известив их о своем кораблекрушении, сказал, что ночь провел за скалою, и, в свою очередь, спросил, как называются развалины, возвышающиеся на вершине горы? Они отвечали мне, что это развалины аббатства Гран-Пре, лежащего подле парка замка Бюрси, в котором живет граф Гораций Безеваль.