Я отворил сетчатую дверь и ввалился в дом, бормоча себе под нос:
– Чтоб тебе провалиться, Эймос!.. Чтоб тебя укусил бешеный енот!
– Эй! – крикнул мне вслед Эймос. – Я только выполняю обещание, которое дал твоей жене. Это ты на ней женился, а не я, и если хочешь жаловаться… – Он махнул рукой в ту сторону, где находилась больница. – …Жалуйся ей!
– Для этого мне нужно туда попасть.
– Попадешь, только сначала побеседуй с мистером Уинтером. – Эймос улыбнулся, проворчал себе под нос что‑то неодобрительное и отправился на кухню, чтобы вымыть нашу старую кофеварку.
Глава 4
Я был единственным ребенком в семье и появился на свет довольно поздно, когда меня уже не ждали. Когда я все‑таки родился, родители сочли это настоящим чудом: отцу тогда было уже сорок два, а маме – сорок. Я до сих пор помню обоих, но, к сожалению, воспоминаний у меня немного: отец погиб в автомобильной аварии, когда мне было лет пять, а мама умерла от сердечного приступа полгода спустя, рухнув на пол прямо в универмаге, куда она отправилась покупать для меня овсяные хлопья.
Вскоре после маминой смерти меня взяли к себе бабушка и дед. Они растили меня до восемнадцати лет, пока я не окончил школу и не отправился в колледж. Несмотря на отсутствие родителей, недостатка в любви я не испытывал никогда – бабушка и дед об этом позаботились. У обоих были поистине неисчерпаемые запасы любви, которую они щедро изливали друг на друга, на меня и на свой дом.
Небольшой фермерский дом на две спальни дед построил своими руками больше шестидесяти лет назад. Полы он настелил из магнолиевых досок двенадцатидюймовой ширины, которые подогнал и соединил друг с другом на «ласточкин хвост», обойдясь без единого гвоздя. Полы получились крепкими, хотя и немного скрипучими. С годами на них появились кое‑где глубокие царапины, и только в гостиной, где мои дед с бабкой частенько танцевали в одних чулках под музыку оркестра Лоренса Уэлка, пол так и остался гладким, отполированным чуть не до зеркального блеска.
Стены дедушка – вслед за нашими соседями я стал звать его Папой, да он и был мне отцом – сделал из восьмидюймовых кипарисовых досок, потолок – из четырехдюймовых дубовых планок, соединенных «в паз и гребень», а крышу покрыл гофрированным железом. Сколько я себя помнил, снаружи дом всегда был белым, с зелеными наличниками и жалюзи. Почему Папа красил его только белой краской? Так нравилось бабушке, а он не имел ничего против.
Помню, как‑то летом Папа стоял на стремянке и, наверное, уже в сотый раз красил белой краской нижнюю дощатую поверхность свеса крыши. Поглядев на меня, он неожиданно сказал:
– Запомни, сынок: никогда не спорь с женщиной о том, каким должен быть ее дом. Запомни это накрепко, потому что это ее дом, а не твой. – И, махнув кистью куда‑то в направлении кухни, Папа шепотом добавил: – Пусть я его и построил, но, если честно, нам с тобой очень повезло, что она позволяет нам в нем жить!
И теперь, когда бы я ни подумал о нашем доме, я вспоминаю его именно таким – сверкающим свежей белой краской и зелеными наличниками, утопающим в цветах, прохладным в любую жару благодаря легкому сквозняку, который врывался в кухонную дверь и вырывался из парадной двери, подпертых двумя отслужившими свое каминными кочергами.
У Папы были свои пристрастия. В частности, он был неравнодушен к рабочим комбинезонам из джинсовой ткани, к карманным ножам и к рисовым хлопьям «Райс криспиз». И если любовь к хорошей одежде и хорошим ножам свойственны большинству фермеров, то рисовые хлопья были его, так сказать, индивидуальной причудой. Обычно Папа доставал из буфета сковородку, наполнял ее хлопьями до краев, сверху клал резаные персики, заливал полупинтой сливок и уничтожал все в один присест. Не удивительно, что первыми словами, которые я сумел прочесть, когда выучил буквы, были «рисовые хлопья».
Дедушка и бабушка появились на свет в бедных фермерских семьях и не получили хорошего образования. Их юность пришлась на годы перед Великой депрессией, когда доллар еще чего‑то стоил, поэтому им приходилось работать не покладая рук, чтобы не умереть с голода. О высшем образовании они и не помышляли, но не воображайте, будто мои бабушка и дед были малограмотными, ограниченными людьми. Напротив, они всегда стремились к знаниям, только добывать их им приходилось не за школьной партой и не в университетской аудитории. Папа изучал агрономию, пользуясь любыми книгами и брошюрами, какие только мог достать, и добился прекрасных успехов, совмещая теорию с практикой: за шестьдесят с лишним лет, на протяжении которых мой дед обрабатывал свой земельный участок, он почти никогда не оставался без урожая. Со временем его известность распространилась довольно широко – бывало, люди приезжали в Диггер за несколько десятков миль, чтобы только встретиться с ним и попросить у него совета. Сроки посева и подкормки, лучшие удобрения, борьба с вредителями – Папа щедро делился своими знаниями с каждым, кто обращался к нему за помощью.
Пока дед пахал и боронил, бабушка готовила и шила. Но поздно вечером, сняв фартук и повесив его на заднюю сетчатую дверь, она открывала книгу. У нас, конечно, был телевизор, но я всегда предпочитал слушать бабушку. После того как диктор программы новостей сообщал, что в мире все спокойно, Папа выключал телевизор, и бабушка начинала читать нам вслух.
Если, возвращаясь из школы, я видел, что Папа работает на тракторе, я бежал к нему через пастбище, взбирался на колени и слушал, как он рассказывает о преимуществах многоуровневого дренажа, о том, каким был сегодняшний рассвет, о запахе послеполуденного дождя, о вкусе молочной кукурузы – и о бабушке. Когда наши волосы покрывались слоем пыли, а шеи обгорали под лучами клонящегося к закату солнца, мы невольно начинали принюхиваться, ловя в воздухе запахи приготовленного бабушкой ужина. Еще какое‑то время спустя Папа разворачивал трактор, и мы мчались к дому, словно две гончие, которых неотвратимо влечет запах дичи.
Как‑то утром, когда мне было лет двенадцать, я собирался в школу. Перед тем как отправиться в душ, я сделал погромче приемник, настроенный на волну местной рок‑н‑ролльной станции. Ее ведущим был тогда довольно развязный диджей, кумир всех моих сверстников, да и мне он тоже нравился. Не успел я, однако, отправиться в ванную, как в мою комнату заглянул Папа. Приподняв бровь, он уменьшил громкость и сказал:
– Сынок, я редко указываю тебе, что ты должен делать, но сегодня я скажу тебе вот что… Ты можешь слушать это… – Он показал на приемник, который после поворота рукоятки настройки передавал музыку кантри. – Или это… – Папа немного повернул ручку, настроив приемник на местную евангелистскую станцию, и из динамика полились религиозные гимны. – Но не то, что́ ты слушал только что.
Комментариев нет