— Так и Роуз считает. И все-таки он дьявольски много знает и способен думать. Книга может оказаться куда интересней его поспешных провокативных мнений, которые он иногда высказывает.
— Он показал ее тебе?
— Конечно нет!
— Планируешь встретиться с ним?
— Я ничего не планирую, а просто не избегаю его! Нам надо как-нибудь встретиться с ним, чтобы спросить о книге.
— Да, да, я собираюсь созвать комитет, надо встретиться с ним…
— Надо будет найти верный стиль общения с ним.
— Правильней сказать «тон». Ты говоришь: «спросить о книге», — но мы ничего не можем сделать, кроме как в узком кругу возмущаться тем, что все мы год за годом платим собственные деньги на распространение идей, к которым питаем отвращение.
— Безумная ситуация. Джин могла бы поддерживать его, но он, конечно, не примет от нее помощи… и это не отменяет наше обязательство.
— Безусловно, он не примет от нее ни гроша.
— Книга ли изменилась или мы? Братство западных интеллектуалов против книги истории[41].
— Ты говоришь его языком. Нет книги истории, нет истории в этом смысле, все это просто детерминизм и amor fati[42]. Или, если есть на свете книга истории, то это «Феноменология духа»[43] и она уже устарела! Или ты думаешь, что на нас действительно поставили крест? Полно тебе, Дженкин!
Что в силу свойств и лет ученья Любили мы, осталось тенью, Хотя мы с радостью б отдали Колледжи Оксфорда, Биг Бен И всех пернатых Викен фен[44], Нет в них желания жить дале[45].
— Не цитируй мне, дружище. Ты так не думаешь и не чувствуешь.
— Возможно, это не только наш рок, но и наше истинное свойство: быть слабыми и неуверенными.
— Ты думаешь, что мы в Александрии периода упадка Афин!
— Я уж точно не думаю, что мы имеем право отдавать птиц Уикен Фен, они нам не принадлежат. Можно я налью себе еще?
— Это твое вино, дурень, я же тебе его принес!
Джерард поднялся, словно собираясь уходить, и Дженкин тоже встал, глядя снизу вверх на своего высокого друга и ероша и без того растрепанные соломенные волосы.
Джерард сказал:
— Почему, черт побери, Дункан должен все время проигрывать, почему именно он падает в реку! Хотел бы я знать, что на самом деле произошло в Ирландии…
— По-моему, не следует быть слишком любопытными, — возразил Дженкин, — мы иногда пытаемся проникнуть в подробности чужой жизни. Внутренний мир другого человека может сильно отличаться от нашего. С этим сталкиваешься.
Джерард вздохнул, признавая правоту слов Дженкина и невозможность для себя проникнуть в его душу.
— Что тебе открыли нового на тех летних курсах, Дженкин, ты еще не пришел к Богу, а?
— Сядем, — предложил Дженкин. Они сели, и он наполнил бокалы. — Я просто хотел узнать, что происходит.
— В теологии освобождения?[46] В Латинской Америке?
— На планете.
Они помолчали. Дженкин сидел сгорбившись, убрав под себя короткие ноги, отчего казался круглым, как яйцо, а Джерард — выпрямившись, вытянув длинные ноги, руки висят, галстук распущен, темные волосы в беспорядке.
— Ненавижу Бога.
— «Тот, кто единственный мудр, хочет и не хочет зваться Зевсом». Знаешь, Гераклит был не таким уж наказанием.
Джерард рассмеялся. Он вспомнил, как часто за минувшие годы самоопределялся через непохожесть на друзей, отличия выявлялись в долгих подробных разговорах. В каком-то смысле жизнь каждого из них походила на их детские надежды. Тем не менее сейчас он в еще большей мере сознавал то человеческое одиночество, о котором толковал Дженкин.
— Раз он чего-то хочет или не хочет, это предполагает, что он существует.
— Тебе следует написать о Плотине, святом Августине и о том, что случилось с платонизмом.
— В самом деле, что? Левквист сказал, что я испорчен христианством!
— Если считаешь, что поднимаешься вверх по лестнице, то действительно поднимаешься вверх.
— Если считаешь, что дорог а ведет вперед, то и идешь вперед.
— Всем это свойственно, тут нет никакой заслуги.
— Ты живешь в настоящем. А я никак не могу найти настоящее.
— Порой мне хочется отбросить метафоры и просто думать.
— Думать о чем?
— Какой я лукавый и плутоватый раб.
— Опять говоришь метафорой. Терпеть не могу всю эту христианскую хвалу и хулу. И все же…
— Ты пуританин, Джерард. Ты упрекаешь себя за недостаток некой идеальной ужасной дисциплинированности!
— Помнится, ты сказал, что все мы завязли в эгоистических иллюзиях, как в огромном липком сливочном торте!
— Да, но я не столь категоричен. К чему разрушать здоровое эго? Это неблагодарное занятие. Разговор с тобой пробудил во мне аппетит. Останешься поужинать? Пожалуйста.
— Нет. Я думаю, что есть человеческое предназначение, ты же — что судьба, рок. Может, так ты узнаешь больше.
— Ох, трудно сказать. Я сейчас вспомнил Берлинскую стену. Она белая.
— Ну да, белая.
— Вот таким я представляю себе зло. Надо задумываться над этим. Возможно, задумываться постоянно. И над злом в себе тоже. Начинать с того, что с тобой творится.
— Вечно ты все смешиваешь, — сказал Джерард. — Берлинская стена далеко, а ты здесь. Это верно, что мы не способны представить достоинство выше нашего, если это не полное поражение. Но нужно пытаться стремиться к добру, а не просто лить покаянные слезы и быть лукавыми и плутоватыми рабами. Так мы только тешим себя!
— Нельзя отбросить то, что есть, и жить воображаемым идеалом!
— Хорошо, но лучше иметь идеал, нежели ковылять дальше и думать о том, какие мы разные!
— Ты самоуверен.
Дженкин ненароком сказал это, потому что устал от абстрактного разговора, который Джерард так любил, и потому что хотел, чтобы Джерард остался поужинать, хотя не был уверен, что в кладовой есть что-нибудь получше макарон с тертым сыром и рыбных котлет. Возможно, какой-нибудь из супермаркетов еще был открыт. Он бы вышел и купил хотя бы вина. Потом понял, как Джерарда возмутило, что его назвали самоуверенным.
— Самоуверен!
Джерард снова встал и взял со стула пальто.
Дженкин, смирившись, тоже поднялся:
— Так не останешься поужинать?
— Нет, благодарю. Попытаюсь устроить заседание комитета.
— Как насчет Пат и Гидеона?
— Их не приглашу, я сказал им: ни за что. Тем не менее они хотят участвовать пожертвованиями, я сказал, что это невозможно. А Гуллу, что он не должен платить, поскольку сейчас сидит без работы. Полагаю, все это следует обсудить. О черт!
— Пат и Гидеон не могут быть на стороне Краймонда.
— Так оно и есть. Они просто желают быть причастными. Гидеон находит все это занятным.
— Он в Лондоне?
— Да. Пытается приобрести Климта[47].
— Такси ты вряд ли будешь вызывать?
— Да, пройдусь пешком. Люблю туман. До свиданья!
Когда дверь за Джерардом закрылась, Дженкин вновь вернулся к своему уединению, которое так ценил. Он прислонился к двери, пронзительно ощущая полное одиночество. Ему хотелось, чтобы Джерард остался. Сейчас он был также рад, что тот ушел. Однажды Дженкин заметил, и Джерард это запомнил, что никогда не женится, потому что это не позволит ему быть ночью одному. Теперь он подумает об ужине, о том, что передают по радио (телевизора у него не было), а еще о Джерарде — всегда интересный предмет для размышлений. Потом приготовит (наскоро) и съест (не торопясь) ужин. Дженкин верил, что к еде следует относиться со вниманием, тщательно пережевывать пищу. Допьет вино. Послушает радиомонолог (если он будет коротким), немного музыки (только классическую или знакомую). Потом можно почитать что-нибудь из испанской поэзии и обдумать, куда поехать на Рождество.
Комментариев нет