Он был почти удовлетворен. На площади Корнелиус стал усиленно искать глазами стражников, своих палачей, и действительно увидел дюжину солдат, которые стояли вместе и разговаривали. Стояли вместе и разговаривали, но без мушкетов; стояли вместе и разговаривали, но не выстроенные в шеренгу. Они, скорее, шептались, чем разговаривали, – поведение, показавшееся Корнелиусу недостойным той торжественности, какая обычно бывает перед такими событиями.
Вдруг, хромая, пошатываясь, опираясь на костыль, появился из своего помещения Грифус. Взгляд его старых серых кошачьих глаз зажегся в последний раз ненавистью. Он стал теперь осыпать Корнелиуса потоком гнусных проклятий; ван Берле вынужден был обратиться к офицеру.
– Сударь, – сказал он, – я считаю недостойным позволять этому человеку так оскорблять меня, да еще в такой момент.
– Послушайте‑ка, – ответил офицер смеясь, – да ведь вполне понятно, что этот человек зол на вас; вы, говорят, здорово избили его?
– Но, сударь, это же было при самозащите.
– Ну, – сказал офицер, философски пожимая плечами, – пусть он говорит. Не все ли вам теперь равно?
Холодный пот выступил у Корнелиуса на лбу, когда он услышал этот ответ, который воспринял как иронию, несколько грубую, особенно со стороны офицера, приближенного, как говорили, к особе принца.
Несчастный понял, что у него нет больше никакой надежды, что у него нет больше друзей, и он покорился своей участи.
– Пусть так, – прошептал он, склонив голову.
Затем он обратился к офицеру, который, казалось, любезно выжидал, пока он кончит свои размышления.
– Куда же, сударь, мне теперь идти? – спросил он.
Офицер указал ему на карету, запряженную четверкой лошадей, сильно напоминавшую ему ту карету, которая при подобных же обстоятельствах уже раз бросилась ему в глаза в Бюйтенгофе.
– Садитесь в карету, – сказал офицер.
– О, кажется, мне воздадут почести на крепостной площади.
Корнелиус произнес эти слова настолько громко, что стражник, который, казалось, был приставлен к его персоне, услышал их. По всей вероятности, он счел своим долгом дать Корнелиусу новое разъяснение, так как подошел к дверце кареты, и, пока офицер, стоя на подножке, делал какие‑то распоряжения, он тихо сказал Корнелиусу:
– Бывали и такие случаи, когда осужденных привозили в родной город и, чтобы пример был более наглядным, казнили у дверей их дома. Это зависит от обстоятельств.
Корнелиус в знак благодарности кивнул головой. Затем подумал про себя: «Ну что же, слава богу, есть хоть один парень, который не упускает случая сказать вовремя слово утешения».
– Я вам очень благодарен, мой друг, прощайте.
Карета тронулась.
– Ах, негодяй, ах, мерзавец! – вопил Грифус, показывая кулаки своей жертве, ускользнувшей от него. – Он все же уезжает, не вернув мне дочери.
«Если меня повезут в Дордрехт, – подумал Корнелиус, – то, проезжая мимо моего дома, я увижу, разорены ли мои бедные грядки».
XXX. Где начинают сомневаться, к какой казни был приговорен Корнелиус ван Берле
Карета ехала целый день. Она оставила Дордрехт слева, пересекла Роттердам и достигла Дельфта. К пяти часам вечера проехали по меньшей мере двадцать лье.
Корнелиус обращался с несколькими вопросами к офицеру, служившему ему одновременно и стражей и спутником, но, несмотря на всю осторожность этих вопросов, они, к его огорчению, оставались без ответа.
Корнелиус сожалел, что с ним не было того стражника, который так охотно говорил, не заставляя себя просить. Он, по всей вероятности, и на этот раз сообщил бы ему такие же приятные подробности и дал бы такие же точные объяснения, как и в первых двух случаях.
Карета ехала и ночью. На другой день, на рассвете, Корнелиус был за Лейденом, и по левую сторону его находилось Северное море, а по правую залив Гаарлема.
Три часа спустя они въехали в Гаарлем.
Корнелиус ничего не знал о том, что произошло за это время в Гаарлеме, и мы оставим его в этом неведении, пока сами события не откроют ему случившегося.
Но мы не можем таким же образом поступить и с читателем, который имеет право быть обо всем осведомленным, даже раньше нашего героя.
Мы видели, что Роза и тюльпан, как брат с сестрой или как двое сирот, были оставлены принцем Вильгельмом Оранским у председателя ван Систенса. До самого вечера Роза не имела от штатгальтера никаких известий.
Вечером к ван Систенсу пришел офицер; он пришел пригласить Розу от имени его высочества в городскую ратушу. Там ее провели в зал совещаний, где она застала принца, который что‑то писал.
Принц был один. У его ног лежала большая фрисландская борзая. Верное животное так пристально смотрело на него, словно пыталось сделать то, чего не смог еще сделать ни один человек: прочесть мысли своего господина.
Вильгельм продолжал еще некоторое время писать, потом поднял глаза и увидел Розу, стоявшую в дверях.
– Подойдите, мадемуазель, – сказал он, не переставая писать.
Роза сделала несколько шагов по направлению к столу.
– Монсеньор, – сказала она, остановившись.
– Хорошо, садитесь.
Роза подчинилась, так как принц смотрел на нее. Но, как только он опустил глаза на бумагу, она смущенно поднялась с места. Принц кончал cвoe письмо. В это время собака подошла к Розе и стала ее ласково обнюхивать.
– А, – сказал Вильгельм своей собаке, – сейчас видно, что это твоя землячка, ты узнал ее.
Затем он обратился к Розе, устремив на нее испытующий, задумчивый взгляд.
– Послушай, дочь моя, – сказал он.
Принцу было не больше двадцати трех лет, а Розе восемнадцать или двадцать; он вернее мог бы сказать: «сестра моя».
– Дочь моя, – сказал он тем странно строгим тоном, от которого цепенели все встречавшиеся с ним, – мы сейчас наедине, давай поговорим.
Роза задрожала всем телом, несмотря на то, что у принца был очень благожелательный вид.
– Монсеньор… – пролепетала она.
– У вас отец в Левештейне?
– Да, монсеньор.
– Вы его не любите?
– Я не люблю его, монсеньор, по крайней мере, так, как дочь должна бы любить своего отца.
– Нехорошо, дочь моя, не любить своего отца, но хорошо говорить правду своему принцу.
Роза опустила глаза.
– А за что вы не любите вашего отца?
– Мой отец очень злой человек.
– В чем же он проявляет свою злость?
– Мой отец дурно обращается с заключенными.
– Со всеми?
– Со всеми.
– Но можете вы его упрекнуть в том, что он особенно дурно обращается с одним из них?
– Мой отец особенно дурно обращается с господином ван Берле, который…
– Который ваш возлюбленный?
Роза отступила на один шаг.
– Которого я люблю, монсеньор, – гордо ответила она.
– Давно уже? – спросил принц.
– С того дня, как я его увидела.
– А когда вы его увидели?
– На другой день после ужасной смерти великого пенсионария Яна и его брата Корнеля.
Комментариев нет