Униженные и оскорбленные

– Полно, Катя, полно, довольно; ты всегда права выходишь, а я нет. Это потому, что в тебе душа чище моей, – сказал Алеша, вставая и подавая ей на прощанье руку. – Сейчас же и к ней, и к Левиньке не заеду…

– И нечего тебе у Левиньки делать; а что теперь слушаешься и едешь, то в этом ты очень мил.

– А ты в тысячу раз всех милее, – отвечал грустный Алеша. – Иван Петрович, мне нужно вам два слова сказать.

Мы отошли на два шага.

– Я сегодня бесстыдно поступил, – прошептал он мне, – я низко поступил, я виноват перед всеми на свете, а перед ними обеими больше всего. Сегодня отец после обеда познакомил меня с Александриной (одна француженка) – очаровательная женщина. Я… увлекся и… ну, уж что тут говорить, я недостоин быть вместе с ними… Прощайте, Иван Петрович!

– Он добрый, он благородный, – поспешно начала Катя, когда я уселся опять подле нее, – но мы об нем потом будем много говорить; а теперь нам прежде всего нужно условиться: вы как считаете князя?

– Очень нехорошим человеком.

– И я тоже. Следственно, мы в этом согласны, а потому нам легче будет судить. Теперь о Наталье Николаевне… Знаете, Иван Петрович, я теперь как впотьмах, я вас ждала, как света. Вы мне все это разъясните, потому что в самом‑то главном пункте я сужу по догадкам, из того, что мне рассказывал Алеша. А больше не от кого было узнать. Скажите же, во‑первых (это главное), как по вашему мнению: будут Алеша и Наташа вместе счастливы или нет? Это мне прежде всего нужно знать для окончательного моего решения, чтоб уж самой знать, как поступать.

– Как же можно об этом сказать наверно?..

– Да, разумеется, не наверно, – перебила она, – а как вам кажется? – потому что вы очень умный человек.

– По‑моему, они не могут быть счастливы.

– Почему же?

– Они не пара.

– Я так и думала! – И она сложила ручки, как бы в глубокой тоске.

– Расскажите подробнее. Слушайте: я ужасно желаю видеть Наташу, потому что мне много надо с ней переговорить, и мне кажется, что мы с ней все решим. А теперь я все ее представляю себе в уме: она должна быть ужасно умна, серьезная, правдивая и прекрасная собой. Ведь так?

– Так.

– Так и я была уверена. Ну, так если она такая, как же она могла полюбить Алешу, такого мальчика? Объясните мне это; я часто об этом думаю.

– Этого нельзя объяснить, Катерина Федоровна; трудно представить, за что и как можно полюбить. Да, он ребенок. Но знаете ли, как можно полюбить ребенка? (Сердце мое размягчилось, глядя на нее и на ее глазки, пристально, с глубоким, серьезным и нетерпеливым вниманием устремленные на меня.) И чем больше Наташа сама не похожа на ребенка, – продолжал я, – чем серьезнее она, тем скорее она могла полюбить его. Он правдив, искренен, наивен ужасно, а иногда грациозно наивен. Она, может быть, полюбила его – как бы это сказать?.. Как будто из какой‑то жалости. Великодушное сердце может полюбить из жалости… Впрочем, я чувствую, что я вам ничего не могу объяснить, но зато спрошу вас самих: ведь вы его любите?

Я смело задал ей этот вопрос и чувствовал, что поспешностью такого вопроса я не могу смутить беспредельной, младенческой чистоты этой ясной души.

– Ей‑богу, еще не знаю, – тихо отвечала она мне, светло смотря мне в глаза, – но, кажется, очень люблю…

– Ну, вот видите. А можете ли изъяснить, за что его любите?

– В нем лжи нет, – отвечала она, подумав, – и когда он посмотрит прямо в глаза и что‑нибудь говорит мне при этом, то мне это очень нравится… Послушайте, Иван Петрович, вот я с вами говорю об этом, я девушка, а вы мужчина; хорошо ли я это делаю или нет?

– Да что же тут такого?

– То‑то. Разумеется, что же тут такого? А вот они (она указала глазами на группу, сидевшую за самоваром), они, наверно, сказали бы, что это нехорошо. Правы они или нет?

– Нет! Ведь вы не чувствуете в сердце, что поступаете дурно, стало быть…

– Так я и всегда делаю, – перебила она, очевидно спеша как можно больше наговориться со мною, – как только я в чем смущаюсь, сейчас спрошу свое сердце, и коль оно спокойно, то и я спокойна. Так и всегда надо поступать. И я потому с вами говорю так совершенно откровенно, как будто сама с собою, что, во‑первых, вы прекрасный человек, и я знаю вашу прежнюю историю с Наташей до Алеши, и я плакала, когда слушала.

– А вам кто рассказывал?

– Разумеется, Алеша, и сам со слезами рассказывал: это было ведь хорошо с его стороны, и мне очень понравилось. Мне кажется, он вас больше любит, чем вы его, Иван Петрович. Вот эдакими‑то вещами он мне и нравится. Ну, а во‑вторых, я потому с вами так прямо говорю, как сама с собою, что вы очень умный человек и много можете мне дать советов и научить меня.

– Почему же вы знаете, что я до того умен, что могу вас учить?

– Ну вот; что это вы! – Она задумалась.

– Я ведь только так об этом заговорила; будемте говорить о самом главном. Научите меня, Иван Петрович: вот я чувствую теперь, что я Наташина соперница, я ведь это знаю, как же мне поступать? Я потому и спросила вас: будут ли они счастливы. Я об этом день и ночь думаю. Положение Наташи ужасно, ужасно! Ведь он совсем ее перестал любить, а меня все больше и больше любит. Ведь так?

– Кажется, так.

– И ведь он ее не обманывает. Он сам не знает, что перестает любить, а она наверно это знает. Каково же она мучается!

– Что же вы хотите делать, Катерина Федоровна?

– Много у меня проектов, – отвечала она серьезно, – а между тем я все путаюсь. Потому‑то и ждала вас с таким нетерпением, чтоб вы мне все это разрешили. Вы все это гораздо лучше меня знаете. Ведь вы для меня теперь как будто какой‑то бог. Слушайте, я сначала так рассуждала: если они любят друг друга, то надобно, чтоб они были счастливы, и потому я должна собой пожертвовать и им помогать. Ведь так!

– Я знаю, что вы и пожертвовали собой.

– Да, пожертвовала, а потом как он начал приезжать ко мне и все больше и больше меня любить, так я стала задумываться про себя и все думаю: пожертвовать или нет? Ведь это очень худо, не правда ли?

– Это естественно, – отвечал я, – так должно быть… и вы не виноваты.