– Ну, что ж Обноскин?
– С восторгом согласился, а на другой же день, рано утром, исчез. Дня через три является опять, с своей маменькой. Со мной ни слова, и даже избегает, как будто боится. Я тотчас же понял, в чем штука. А маменька его такая прощелыга, просто через все медные трубы прошла. Я ее прежде знавал. Конечно, он ей все рассказал. Я молчу и жду; они шпионят, и дело находится немного в натянутом положении… Оттого‑то я и тороплюсь.
– Чего ж именно вы от них опасаетесь?
– Много, конечно, не сделают, а что напакостят – так это наверно. Потребуют деньги за молчание и за помощь: я того и жду… Только я много не могу им дать, и не дам – я уж решился; больше трех тысяч ассигнациями невозможно. Рассудите сами: три тысячи сюда, пятьсот серебром свадьба, потому что дяде все сполна нужно отдать; потом старые долги; ну, сестре хоть что‑нибудь, так, хоть что‑нибудь. Много ль из ста‑то тысяч останется? Ведь это разоренье!.. Обноскины, впрочем, уехали.
– Уехали? – спросил я с любопытством.
– Сейчас после чаю; да и черт с ними! а завтра, увидите, опять явятся. Ну, так как же, согласны?
– Признаюсь, – отвечал я, съеживаясь, – не знаю, как и сказать. Дело щекотливое… Конечно, я сохраню все в тайне; я не Обноскин; но… кажется, вам на меня надеяться нечего.
– Я вижу, – сказал Мизинчиков, вставая со стула, – что вам еще не надоели Фома Фомич и бабушка и что вы, хоть и любите вашего доброго, благородного дядю, но еще недостаточно вникли, как его мучат. Вы же человек новый… Но терпение! Побудете завтра, посмотрите и к вечеру согласитесь. Ведь иначе ваш дядюшка пропал – понимаете? Его непременно заставят жениться. Не забудьте, что, может быть, завтра он сделает предложение. Поздно будет; надо бы сегодня решиться!
– Право, я желаю вам всякого успеха, но помогать… не знаю как‑то…
– Знаем! Ну, подождем до завтра, – решил Мизинчиков, улыбаясь насмешливо. – La nuit porte conseil. До свидания. Я приду к вам пораньше утром, а вы подумайте…
Он повернулся и вышел, что‑то насвистывая.
Я вышел почти вслед за ним освежиться. Месяц еще не всходил; ночь была темная, воздух теплый и удушливый. Листья на деревьях не шевелились. Несмотря на страшную усталость, я хотел было походить, рассеяться, собраться с мыслями, но не прошел и десяти шагов, как вдруг услышал голос дяди. Он с кем‑то всходил на крыльцо флигеля и говорил с чрезвычайным одушевлением. Я тотчас же воротился и окликнул его. Дядя был с Видоплясовым.
XI. Крайнее недоумение
– Дядюшка! – сказал я. – Наконец‑то я вас дождался.
– Друг мой, я и сам‑то рвался к тебе. Вот только кончу с Видоплясовым, и тогда наговоримся досыта. Много надо тебе рассказать.
– Как, еще с Видоплясовым! Да бросьте вы его, дядюшка.
– Еще только каких‑нибудь пять или десять минут, Сергей, и я совершенно твой. Видишь: дело.
– Да он, верно, с глупостями, – проговорил я с досадою.
– Да что сказать тебе, друг мой? Ведь найдет же человек, когда лезть с своими пустяками! Точно ты, брат Григорий, не мог уж и времени другого найти для своих жалоб? Ну, что я для тебя сделаю? Пожалей хоть ты меня, братец. Ведь я, так сказать, изнурен вами, съеден живьем, целиком! Мочи моей нет с ними, Сергей!
И дядя махнул обеими руками с глубочайшей тоски.
– Да что за важное такое дело, что и оставить нельзя? А мне бы так нужно, дядюшка…
– Эх, брат, уж и так кричат, что я о нравственности моих людей не забочусь! Пожалуй, еще завтра пожалуется на меня, что я не выслушал, и тогда…
И дядя опять махнул рукой.
– Ну, так кончайте же с ним поскорее! Пожалуй, и я помогу. Взойдемте наверх. Что он такое? чего ему? – сказал я, когда мы вошли в комнаты.
– Да вот, видишь, друг мой, не нравится ему своя собственная фамилия, переменить просит. Каково тебе это покажется?
– Фамилия? Как так?.. Ну, дядюшка, прежде чем я услышу, что он сам скажет, позвольте вам сказать, что только у вас в доме могут совершаться такие чудеса, – проговорил я, расставив руки от изумления.
– Эх, брат! эдак‑то и я расставить руки умею, да толку‑то мало! – с досадою проговорил дядя. – Поди‑ка, поговори‑ка с ним сам, попробуй. Уж он два месяца пристает ко мне…
– Неосновательная фамилия‑с! – отозвался Видоплясов.
– Да почему ж неосновательная? – спросил я его с удивлением.
– Так‑с. Изображает собою всякую гнусность‑с.
– Да почему же гнусность? Да и как ее переменить? Кто переменяет фамилии?
– Помилуйте, бывают ли у кого такие фамилии‑с?
– Я согласен, что фамилия твоя отчасти странная, – продолжал я в совершенном недоумении, – но ведь что ж теперь делать? Ведь и у отца твоего была такая ж фамилия?
– Это подлинно‑с, что через родителя моего я таким образом пошел навеки страдать‑с, так как суждено мне моим именем многие насмешки принять и многие горести произойти‑с, – отвечал Видоплясов.
– Бьюсь от заклад, дядюшка, что тут не без Фомы Фомича! – вскричал я с досадою.
– Ну, нет, братец, ну, нет: ты ошибся. Действительно, Фома ему благодетельствует. Он взял его к себе в секретари: в этом и вся его должность. Ну, разумеется, он его развил, наполнил благородством души, так что он даже, в некотором отношении, прозрел… Вот видишь, я тебе все расскажу…
– Это точно‑с, – перебил Видоплясов, – что Фома Фомич мои истинные благодетели‑с, и, бымши истинные мне благодетели, они меня вразумили моему ничтожеству, каков я есмь червяк на земле, так что чрез них я в первый раз свою судьбу предузнал‑с.
– Вот видишь, Сережа, вот видишь, в чем все дело, – продолжал дядя, заторопившись по своему обыкновению. – Жил он сначала в Москве, с самых почти детских лет, у одного учителя чистописания в услужении. Посмотрел бы ты, как он у него научился писать: и красками, и золотом, и кругом, знаешь, купидонов наставит, – словом, артист! Илюша у него учится; полтора целковых за урок плачу. Фома сам определил полтора целковых. К окрестным помещикам в три дома ездит; тоже платят. Видишь, как одевается! К тому же пишет стихи.
– Стихи! Этого еще недоставало!
– Стихи, братец, стихи, и ты не думай, что я шучу, настоящие стихи, так сказать, версификация, и так, знаешь, складно на все предметы, тотчас же всякий предмет стихами опишет. Настоящий талант! Маменьке к именинам такую рацею соорудил, что мы только рты разинули: и из мифологии там у него, и музы летают, так что даже, знаешь, видна эта… как бишь ее? округленность форм, – словом, совершенно в рифму выходит. Фома поправлял. Ну я, конечно, ничего и даже рад, с моей стороны. Пусть себе сочиняет, только б не накуролесил чего‑нибудь. Я, брат Григорий, тебе ведь как отец говорю. Проведал об этом Фома, посмотрел стихи, поощрил и определил к себе чтецом и переписчиком, – словом, образовал. Это он правду говорит, что облагодетельствовал. Ну, эдак, знаешь, у него и благородный романтизм в голове появился и чувство независимости, – мне все это Фома объяснял, да я уж, правда, и позабыл; только я, признаюсь, хотел и без Фомы его на волю отпустить. Стыдно, знаешь, как‑то!.. Да Фома против этого; говорит, что он ему нужен, полюбил он его; да сверх того, говорит: «Мне же, барину, больше чести, что у меня между собственными людьми стихотворцы; что так какие‑то бароны где‑то жили и что это en grand». Ну, en grand так en grand! Я, братец, уж стал его уважать – понимаешь?.. Только бог знает, как он повел себя. Всего хуже, что он до того перед всей дворней после стихов нос задрал, что уж и говорить с ними не хочет. Ты не обижайся, Григорий, я тебе как отец говорю. Обещался он еще прошлой зимой жениться: есть тут одна дворовая девушка, Матрена, и премилая, знаешь, девушка, честная, работящая, веселая. Так вот нет же, теперь: не хочу, да и только; отказался. Возмечтал ли он о себе, или рассудил сначала прославиться, а потом уж в другом месте искать руки…
Комментариев нет