– Ш‑ш‑ш, – вновь шикает она. – Говори потише. Все пьют воду.
– Все? – шепчет он.
– Все, – повторяет она.
– Значит, дикобраз пил из этой миски? – говорит он, подходя к Джоан ближе и прижимаясь к ее правому боку. – И он сидел у этого камня, как мы сейчас? Ты думаешь, это был мальчик? Или девочка?
Она не замечает в нем признаков испуга. Его голубые глаза широко распахнуты, но они всегда широко распахнуты. Он удобно привалился к ней и, пожалуй, немного взволнован тем, что находится в доме дикобраза. Разумеется, у него нет представления о том, что именно по‑настоящему ужасно. Он боится маскотов, Чаки Чиза и коров ресторана «Чик‑фил‑Эй». На прошлой неделе они наткнулись на один из фильмов про Бэтмена, который показывали по телевизору, где играет Хит Леджер – весьма волнующий, – и Линкольн сказал, что в старой версии 1960‑х Джокер страшнее (сын большой знаток Бэтмена).
Иногда, услышав в громкоговорителе незнакомый голос, Линкольн плачет. Он считает ужасными инспекторов манежа в цирке. А сейчас он, теребя бородавку на правой руке, тихо напевает: «Слава, слава старой Джорджии! Слава, слава…»
И все же. Невозможно предугадать, что скрывается за спокойным выражением этого круглого лица. Ей следует дать ему какое‑нибудь объяснение. Предложить какой‑то план. Ему всегда нравилось составлять планы, нравилось знать, что вторник – музыкальный день в детском саду, что в среду будет испанский, а в четверг – урок рисования, и что она заезжает за ним каждый день, кроме среды, когда его забирает Пол, и что в субботу вечером они закажут на ужин китайскую еду, а в воскресенье утром ему разрешат целый час смотреть мультики.
Ему нравится знать, что именно произойдет.
– Так вот, – шепчет она, пока он дотрагивается до ее лица, проверяя, на месте ли его любимая веснушка, – все будет отлично. Здесь мы в безопасности. Это как в той истории, когда происходит сражение и плохих парней сажают в тюрьму. Нам просто надо тихо посидеть здесь, пока плохого парня не поймают.
– Как зовут плохого парня? – спрашивает он.
– Не знаю.
– У него есть имя?
– Конечно. У всех есть имя. Просто я не знаю.
Он вновь кивает, продолжая рассматривать свою бородавку. Джоан прижимается к камню, подтянув к себе колени и положив руку на ногу Линкольна. Потом бросает взгляд за спину. Гряда валунов полностью закрывает их от людей, которые могли бы прийти со стороны корпуса приматов. Подняв голову, она видит лишь вершины деревьев и небо. Здесь они скрыты от людских глаз.
Затем она начинает изучать забор вокруг вольера, рассматривая его слева направо. Она не успела обратить внимание на то, что находится в этом вольере, но теперь замечает, что лианы на заборе не такие уж густые. Сквозь плети виднеются части других вольеров. Она пытается вспомнить план зоопарка и решает, что ей видна часть африканского вольера, скорее всего носорожьего, хотя это может быть и какой‑то закрытый, не используемый более вольер. Вдоль загородки другого вольера – густые и высокие заросли бамбука, скрывающие то, что за ними. Через другой просвет между лианами она видит рельсы железной дороги, и рядом с ними асфальтовая дорожка делает поворот, так что не ясно, куда она ведет. Может быть, это отрезок пешеходной дорожки, хотя Джоан не припомнит, чтобы когда‑нибудь видела вольер дикобраза с любой внешней дорожки. Может быть, это какая‑то резервная тропа, которой пользуются только служители. Но сейчас важно лишь одно: сможет ли их увидеть человек, идущий по этой тропе?
Джоан думает, что просветы между лианами не такие уж большие.
Теперь она не слышит никаких тревожных звуков: ни шагов, ни выстрелов. Ни сирен. Она удивляется, что сирен нет.
Она вдруг понимает, что так и не посмотрела информацию, которую послал ей Пол. Какая же она рассеянная! Она хватает телефон, проводит пальцем по экрану, кликает сайт местных новостей с двумя краткими абзацами, вклинивающимися в домашнюю страницу, и торопливо пробегает слова: «выстрелы», «белый мужчина» и «предположительно много раненых». Последняя фраза в кратком отрывке: «В настоящее время полиция прибыла на место событий».
Бессодержательность этой последней фразы приводит ее в ярость. Ничего не значащие слова. Полиция сейчас на парковке или в нескольких метрах от нее? Прилетели ли они на вертолетах? Полицейских десяток или сотня?
Линкольн снова отрывается от нее, и она отпускает его, собираясь размять ноги. Но стоит ему сделать несколько шагов, как она хватает его за рубашку и тянет к себе:
– Будь рядом. Пока не придут полицейские, мы должны тихо сидеть на месте.
– За нами придут полицейские?
Она забыла сказать ему об этом.
– Да, – говорит она. – Мы подождем, пока полиция не поймает дядю с винтовкой, а потом сюда придут полицейские и скажут, что мы можем идти домой. Но нам надо сидеть очень тихо, потому что мы ведь не хотим, чтобы плохой дядя нас увидел. Это как в прятках.
– Я не люблю прятки.
– Шепотом, – снова напоминает она.
– Я не люблю прятки, – повторяет он голосом, который можно назвать шепотом.
– Тебе не нравятся прятки, когда надо прятаться одному, – напоминает она. – На этот раз я прячусь вместе с тобой.
Он топчется на месте, поддевая носками теннисок сухую землю, отчего появляются облачка пыли. Какое‑то время он молча смотрит на свои ноги, потом проводит рукой по валуну.
– Намба намба намба намба, – заводит он мелодию, и после первых пяти нот она узнает бойцовскую песню футбольной команды Мичиганского университета.
Он поет без слов. Его энергия бьет через край, и в обычной ситуации это хорошо, но теперь ее начинает переполнять ужас.
Она разжимает зубы. Только сейчас до нее дошло, что она сжимала их, потому что у нее дрожали губы.
– Намба намба намба намба, – напевает он без всякой фальши.
– Слишком громко, – произносит она, и у нее тоже выходит громко.
Он кивает, словно ожидал такую реакцию. Он уже пристально смотрит на что‑то поверх ее плеча. Он стоит на одной ноге, сохраняя равновесие.
– Дай я тебе что‑то скажу, – шепчет он, наклоняя голову в сторону здания. – Вон там кранопотам.
– Кранопотам? – переспрашивает она.
Он поднимает руку, указывая на торчащий из стены водопроводный кран.
– Да.
– Эта штука похожа на кран?
– Да, но это не кран. Кранопотамы похожи на краны.
– Расскажи мне о них.
– О кранопотамах?
– Да.
Она не сжимает зубы. Не дышит прерывисто. Ей кажется, она говорит совершенно нормально. Не директорским тоном. Она постоянно работает над тем, чтобы каждое ее слово звучало спокойно и легко, чтобы она говорила как его мама, а не как безумная женщина, готовая кричать, стенать и рвать на себе волосы.
Комментариев нет