— Дикие короли.

— Хватит умничать, доставай шампаня! — потребовал Валера.

— Шампаня дико. Но прежде чем нырнуть с вами в пучины бессмысленного кутежа, хочу все-таки оставить за собой последнее слово в единственной за сегодня полезной теме.

«Как он все-таки странно разговаривает», — подумал Раздолбай, не желая терять веселую волну, на которую настроился вместе с Валерой, и предвкушая, как вспенит эту волну шампанское.

— Запомни ситуацию, которую я тебе описал, — про деньги, бандитов и следователя с протоколом, — очень серьезно продолжал Мартин, обращаясь к одному Раздолбаю. — Подумай над ней, когда будет время. Ответ нужен только тебе. Найди его, запомни и вспоминай, когда захочешь выступить где-нибудь «честным человеком». Может быть, тогда твой сегодняшний поступок с картами не будет казаться тебе проявлением совершенно дикой порядочности.

— Мартин, ты какой-то максималист, — ответил Раздолбай, ощущая себя кроликом, выработавшим иммунитет против удавьего гипноза. — Хочешь сказать, что если в такой экстремальной ситуации я выберу не умирать, а украсть или подписать бумагу, то нет вообще никакого смысла соблюдать порядочность в обычной жизни?

— А какой смысл? Я знаю про себя, что в такой ситуации я украду или подпишу. Это более серьезное этическое преступление, чем смотреть в чужие карты, а удерживаться от маленького зла, зная, что способен совершить большое, есть, на мой взгляд, то самое дешевое чистоплюйство, в котором я тебя упрекнул. По-моему, это самое честное отношение к себе и к жизни. Можете мной теперь номенклатурно ужасаться, я же открываю шампанское, и начинаем дикий кутеж.

Пробка хлопнула, шампанское вспенилось в стаканах изпод чая, и волна балагурства подхватила всех троих. Вместо заумных «этических дилемм» посыпались шутки, анекдоты и смешные истории из жизни, которых у Валеры и Мартина было множество. В двенадцать ночи Раздолбай вспомнил, что его завтрашний день рождения уже можно праздновать, и это стало поводом принести из вагона-ресторана еще пару бутылок шампанского.

Когда хлопнула третья пробка, Раздолбай был влюблен в своих новых приятелей. Ему казалось, что никогда в жизни он не находился в такой веселой, интересной компании. Он подстроился под стиль общения Мартина и Валеры и быстро научился «великому искусству веселого трындежа», в которое Валера посвятил его, когда они пошли курить в тамбур.

— Если рассказывать друг другу, кто в каком институте учится и кто какой фильм смотрел, это иссякнет за полчаса и станет скучно, — объяснял Валера. — Главное, уметь весело говорить ни о чем. Это как теннис: один делает смешную подачу, другой стремится отбить так, чтобы стало еще смешнее, и нагромождается веселый абсурд.

— Как с темой про следователя, когда мы застебали Мартина?

— Да, да, да! Ты воткнул тогда.

Раздолбаю нравилось, что он «воткнул». Мартин и Валера были старше, но у него получалось общаться с ними на равных. Несколько раз ему удавалось делать хорошие «подачи» для шуток, а пару раз он так удачно отбивал «подачи» Валеры, что тот с хохотом хлопал его по плечу и приговаривал: «Боеец!» Раздолбаю хотелось закрепить дружбу, сделать так, чтобы в Риге они сошли с поезда одной компанией, а не разошлись на перроне, обменявшись холодными кивками, как случайные попутчики. Он использовал любую возможность, чтобы усилить расположение к себе, и, когда Мартин предложил выпить по стакану чая, чтобы «дико осадить номенклатурный хмель», вызвался этот чай организовать, несмотря на то что проводница легла спать, а вагонный титан давно погас. Ветер эйфории сорвал в пьяной раздолбайской голове все якоря, и, насобирав по вагонам деревянные вешалки, он собственноручно растопил ими титан, с хрустом ломая полированные деревяшки напротив купе с надписью «начальник поезда». Безрассудство себя оправдало — когда перепачканный сажей Раздолбай гордо принес кипяток, Валера одобрительно сказал:

— С таким бойцом доедем, даже если дрова в паровозе кончатся.

— Дикий король! — согласился Мартин.

Чай действительно осадил хмель, а с ним и веселую волну.

В третьем часу ночи всем захотелось спать, и Раздолбай отправился в свой вагон с ощущением, что первый день взрослой жизни прошел как нельзя лучше. Мартин и Валера сказали ему на прощание: «Встретимся на перроне», а значит, предлагали продолжить дружбу. Перебираясь из вагона в вагон и освежаясь в грохочущей прохладе между тамбурами, Раздолбай радостно улыбался, и только в дальнем уголке души что-то неприятно царапало… Ах да — «этическая дилемма»! Где этого Мартина научили такой зауми, в МГИМО, что ли? Раздолбай вспомнил, как терзался, и пожалел, что холод тамбуров согнал с него остатки хмеля. Неразрешимый выбор начал грызть его снова, и больше всего мучил вопрос, которым Мартин огорошил в конце, — зачем удерживаться от маленького зла, если знаешь, что способен совершить большое?

Как просто было до сегодняшнего дня считать себя хорошим парнем! Раздолбай всегда знал, что не возьмет чужое, не будет отбивать чужую девушку, не станет доносить, не взглянет в чужие карты… Но Мартин заставил посмотреть на жизнь другими глазами, и вдруг выяснилось, что возможны ситуации, когда от хорошего парня не останется следа.

«Я украл бы деньги, если бы знал, что в Риге меня убьют за долг, — думал Раздолбай. — Подписал бы протокол против Валеры, если бы меня привезли в подвал и пригрозили вышкой. А раз так — не мелочь ли, в самом деле, смотреть чужие карты? Зачем упираться в «принципы», если знаешь, что их сдует в случае большой угрозы? Не честнее ли, как сказал Мартин, отбросить мнимую «порядочность» и всегда поступать как хочется?

Эти мысли до рассвета мучили Раздолбая под стук колес и разноголосое храпение трех попутчиков. И только первые лучи солнца, пробившиеся золотыми вспышками через клеенчатую купейную штору, принесли ему спасительную мысль — все это понарошку! Никто не собирается убивать его за долг, никто не повезет в подвал. И пусть вопросы Мартина загнали его в ступор, таких дилемм никогда не будет в жизни, а значит, принципы лучше сохранять. Очевидно ведь, что быть хорошим парнем приятнее, чем плохим!

Поверив, что жизнь будет к нему добрее, чем дилеммы Мартина, Раздолбай вернул покой и уснул сном человека, который с боем спас от поругания свое честное имя. Проснулся он от выкриков проводницы:

— Labrit, cenijami pasazieri! Celamies, atbraucam! Riga! Labrit…[2]

 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Первое, что порадовало Раздолбая, когда он открыл глаза, — свежая голова, в которой бродили приятные воспоминания о вчерашнем кутеже с новыми друзьями, но не ощущалось даже намека на боль. Поезд уже стоял на перроне. Плотная клеенчатая штора была поднята кем-то из торопливо собирающихся попутчиков, и яркий солнечный свет заливал купе, отражаясь от асфальта перрона и серых стен вокзального здания. Сонливость отлетела вмиг, и, хотя на часах было немногим больше десяти утра, Раздолбай поднялся с такой легкостью, словно давней привычки вставать за полдень никогда не было. Спал он не раздеваясь, поэтому подхватить сумку и ринуться по узкому вагонному коридору к выходу было делом нескольких секунд.