– Не я, а Бах.
– И вы.
Он поморщился, но я заметил, что он польщен, – хоть и попытался это скрыть, утащив меня на послеобеденную поливку огорода.
Через час я вновь оказался в своей спаленке. Книги на столике были заменены. Тонкая французская книжечка – переплетенная брошюра без имени автора, изданная им за свой счет в 1932 году в Париже под названием De la communication intermondiale. Я легко догадался, кто автор. Затем фолиант «В дебрях Скандинавии». Как и «Красоты природы», дебри оказались женского пола – нордические девушки, разнообразно стоящие, бегущие, обнимающиеся на фоне тайги и фьордов. Лесбийский оттенок не пришелся мне по вкусу; вероятно, потому, что та сторона многогранной натуры Кончиса, что питала явную склонность к «запретным» предметам и книгам, начинала меня раздражать. Я, естественно, не был – или, по крайней мере, уверял себя, что не был, – ханжой. По молодости лет я не догадывался, что чем больше себя уверяешь, тем меньше контролируешь; а давать волю собственным любовным порывам – вовсе не то же самое, что исповедовать сексуальную терпимость. Я был англичанином; следовательно, ханжой. Я дважды перелистал альбом; снимки резко диссонировали с музыкой Баха, еще звучавшей у меня в ушах.
И последняя книга – роскошное специальное издание Le Masque Francais au Dix-huitieme Siecle52. Над обрезом торчала белая закладка. Припомнив антологию на берегу, я открыл страницу, где кто-то отчеркнул карандашом абзац, в переводе с французского гласивший:
За высокими стенами Сен-Мартена посетитель имел удовольствие наблюдать на зеленых лужайках и в рощах танцующих и поющих пастухов и пастушек в окружении белорунных стад. Они не всегда были облачены в современные наряды. Подчас носили костюмы в римском или греческом стиле; тем самым оживали оды Феокрита и буколики Вергилия. Рассказывали даже, что там разыгрываются и более сомнительные сцены – летними ночами очаровательные нимфы спасаются бегством от странных темных фигур, получеловеческих, полукозлиных…
Наконец что-то разъяснилось. Происходящее в Бурани выдержано в духе домашнего спектакля; а отчеркнутый абзац подсказывал, что я, дабы не показаться невежливым и не испортить себе удовольствие, не должен совать нос за кулисы. Я смутился, вспомнив свои расспросы в Айя-Варваре.
Умывшись, я, из уважения к светскому тону, которого Кончис придерживался по вечерам, надел белую рубашку и летний костюм. Выйдя из спальни, заметил, что дверь его комнаты отворена. Он пригласил меня внутрь.
– Сегодня выпьем узо наверху.
Он сидел за столом, просматривая только что законченное письмо. Любуясь холстами Боннара, я подождал, пока он надпишет адрес. Дверь в маленькую комнатку распахнута настежь, сквозь нее видны вешалка, гардероб. Всего-навсего туалетная. Со стола у раскрытых окон смотрит фотография Лилии.
Мы вышли на террасу. Там стояли два стола, один с бутылкой узо и бокалами, другой – накрытый к ужину. Я сразу заметил, что за этим столом – три стула; и Кончис понял, что я это заметил.
– Вечером у нас будет гостья.
– Какая-нибудь деревенская? – в шутку спросил я, и он, улыбаясь, покачал головой. Вечер был чудесный, истинно греческий, когда небо и земля медленно сливаются в яркой точке заката. Серые, как шерсть персидской кошки, горы, огромный, не прошедший огранки, желтый алмаз небосклона. Я вспомнил, как в деревне, в такой же вечерний час, люди на верандах таверн разом повернулись к западу, точно сидели в кино, а всезнающее, красноречивое небо было им экраном.
– Я прочел в Le Masque Francais абзац, который вы отметили.
– Всего лишь метафора. Но и она может пригодиться.
Протянул мне бокал. Мы чокнулись.
Кофе принесен и разлит, лампа перекочевала мне за спину и освещает лицо Кончиса. Мы оба ждем.
– Надеюсь, вы не лишите меня рассказа о ваших дальнейших приключениях.
Он вскинул голову, что в Греции означает «нет». Чуть ли не робко взглянул на дверь спальни; это напомнило мне мой первый визит. Я обернулся – никого.
Он заговорил.
– Догадываетесь, кто сейчас появится?
– В воскресенье ночью я не знал, можно ли к вам войти.
– Вам можно делать все, что заблагорассудится.
– Только не задавать вопросов?
– Только не задавать вопросов. – Слабая улыбка. – Вы прочли мою брошюрку?
– Нет еще.
– Прочтите внимательно.
– Конечно. В самом скором времени.
– И тогда завтра вечером проведем эксперимент.
– Полетим на другую планету? – спросил я, не сдержав сарказма.
– Да. Вот туда. – Звездная россыпь. – И еще дальше. – Он перевел взгляд на черные хребты западных гор, точно дальние светила будут для нас всего лишь перевалом.
– Там, наверху, говорят по-английски или по-гречески? – рискнул пошутить я.
Секунд пятнадцать он молчал; не улыбался.
– На языке чувств.
– Не слишком точный язык.
– Наоборот. Самый точный. Для тех, кто его изучит. – Повернулся ко мне. – Точность, о которой вы толкуете, важна в научных исследованиях. И совсем не важна…
Но я так и не узнал, где она не важна.
Знакомая легкая походка, шаги по гравию, приближающиеся со стороны берега. Кончис быстро взглянул на меня.
– Ни о чем не спрашивайте. Это самое главное.
Я улыбнулся.
– Как вам будет угодно.
– Ведите себя с ней как с больной амнезией.
– К сожалению, я никогда не общался с больными амнезией.
– Она живет сегодняшним днем. И не помнит о прошлом – у нее нет прошлого. Если вы спросите о прошлом, она только расстроится. Она очень ранима. И больше не станет встречаться с вами.
Мне нравится ваш спектакль, хотелось мне сказать, я не испорчу его. Но вместо этого я произнес:
– Хоть и не понимаю зачем, начинаю догадываться как. Покачал головой.
– Вы начинаете догадываться зачем. А не как.
Он вперился в меня, подчеркивая каждое слово; потом повернул голову к двери. Я тоже обернулся.
Теперь меня осенило, что лампу поставили за моей спиной, чтобы осветить ее появление; и появление удалось ошеломляюще.
Она была одета, должно быть, по светской моде 1915 года: темно-синяя шелковая вечерняя шаль поверх легкого, цвета слоновой кости с отливом, платья, сужавшегося книзу и доходившего до середины икр. Тесный подол заставлял семенить, что прибавляло ей грациозности; приближаясь, она покачивалась, робея и спеша одновременно. Волосы подобраны кверху в стиле ампир. Она не переставая улыбалась Кончису, но с холодным любопытством взглянула, как я поднимаюсь со стула. Кончис был уже на ногах. Она казалась до того ухоженной, подтянутой и уверенной в себе – даже чуть заметная пугливость рассчитана до мелочей, – словно только что выпорхнула из ателье Диора. Во всяком случае, так я и подумал: профессиональная манекенщица. А потом: старый прохиндей.
Поцеловав ей руку, старый прохиндей заговорил:
– Лилия. Позволь представить тебе г-на Николаса Эрфе. Мисс Монтгомери.
Комментариев нет