Я растерянно стоял посреди леса; и вдруг улыбнулся. Меня угораздило попасть в гущу старческих прихотливых фантазий. Это понятно. Почему они одолевают его, почему он воплощает их такими странными способами и, главное, почему выбрал меня в качестве единственного зрителя, оставалось загадкой. Но я понимал: мне предстоят приключения столь необычные, что глупо избегать их или портить нетерпением ли, чрезмерной придирчивостью.
Я вновь форсировал овраг, подобрал «Тайм» и брошюру. И тут, глядя на темное, таинственное рожковое дерево, почувствовал слабый укол страха. Но то был страх перед необъяснимым, неизвестным, а не сверхъестественным.
Идя по гравию к колоннаде, где спиной ко мне уже сидел Кончис, я выработал линию поведения – точнее, гактику защиты.
Он обернулся.
– Как отдохнули?
– Спасибо, хорошо.
– Прочли брошюру?
– Вы правы. Она увлекательнее исторических романов. – Моя саркастическая интонация ему была что об стенку горох. – Огромное спасибо. – Я положил брошюру на стол.
И замолчал. А он как ни в чем не бывало налил мне заварки.
Сам он уже напился чаю и минут на двадцать ушел в концертную поиграть на клавикордах. Слушая его, я размышлял. Цепь странных событий выстроена так, чтобы затронуть все органы чувств. Ночью упор был сделан на обоняние и слух; сегодня и вчера вечером, в случае с призрачным силуэтом – на зрение. Вкус, похоже, не имеет значения… но осязание! Не ждет же он, что я поверю, даже притворно, что касаюсь некой «духовной» субстанции. И какова действительная – вот именно: действительная! – связь между этими фокусами и «путешествиями к другим планетам»? Объяснилось пока только одно: его озабоченность – не сообщили ли Митфорд и Леверье чего-нибудь лишнего. Он и на них пробовал свои удивительные аттракционы, а потом взял клятву молчать.
Выйдя из дома, он повел меня поливать огород. Воду приходилось качать из резервуара с узким горлом – за домиком их выстроилась целая обойма; полив все грядки и клумбы, мы уселись у Приаповой беседки, окруженные непривычным для греческого лета свежим ароматом сырой земли. Он занялся дыхательной гимнастикой – еще один ритуал, которыми, очевидно, заполнено все его время; потом улыбнулся и продолжил разговор, оборванный ровно сутки назад.
– Расскажите о своей девушке. – Не просьба, а приказание; точнее, отказ поверить в то, что я вновь отвечу отказом.
– Да и рассказывать особенно нечего.
– Она вас бросила.
– Нет. Сперва было наоборот. Я ее бросил.
– А теперь вам хочется…
– Все кончено. Слишком поздно.
– Вы говорите как Адонис. Вас что, тоже кабан задрал?48
Наступило молчание. Я решился. Мне хотелось открыться с тех самых пор, как выяснилось, что он изучал медицину; теперь он, может, перестанет подшучивать над моим пессимизмом.
– Вроде того. – Он внимательно посмотрел на меня. – Я подхватил сифилис. Зимой, в Афинах. – Он не отводил глаз. – Сейчас все в порядке. Кажется, вылечился.
– Кто поставил диагноз?
– Врач из деревни. Пэтэреску.
– Опишите симптомы.
– Клиника в Афинах диагноз подтвердила.
– Еще бы, – сухо сказал он; так сухо, что я мгновенно понял намек. – Так опишите симптомы.
В конце концов он вытянул из меня все до мелочей.
– Я так и думал. Мягкий шанкр.
– Мягкий?
– Шанкроид. Ulcus molle. В Средиземноморье этот недуг весьма распространен. Неприятно, но безобидно. Лучшее лечение – вода и мыло.
– Какого же черта…
Он потер большим пальцем об указательный: в Греции этот жест обозначает деньги, деньги и подкуп.
– Вы платили за лечение?
– Да. За этот специальный пенициллин.
– Выброшенные деньги.
– Я могу подать на клинику в суд.
– А как докажете, что не болели сифилисом?
– Вы хотите сказать, Пэтэреску…
– Я ничего не хочу сказать. С точки зрения врачебной этики он вел себя безупречно. Без анализа в таких случаях не обойтись. – Он будто выгораживал их. Чуть пожал плечами: такова жизнь.
– Мог бы предупредить.
– Наверно, счел, что важнее уберечь вас от болезни, чем от мошенничества.
– О господи.
Во мне боролись облегчение (диагноз не подтвердился) и гнев (я стал жертвой подлого обмана). Кончис продолжал:
– Будь это даже сифилис – почему вы не могли вернуться к любимой девушке?
– Знаете… сложно объяснить.
– Такие вещи объяснить всегда непросто.
Понемногу, понукаемый его вопросами, я путано рассказал об Алисон; отплатил за вчерашнюю откровенность той же монетой. И опять не ощутил его сочувствия; одно только плотное, беспричинное любопытство. Я сказал, что недавно написал ей.
– И она не отвечает?
Я пожал плечами.
– Не отвечает.
– Вы помните о ней, тоскуете – напишите снова. – Я слабо улыбнулся его энтузиазму. – Вы бросили все на волю случая. Предоставлять свою судьбу случаю – все равно что идти ко дну. – Потряс меня за плечи. – Плывите!
– Дело не в том, чтоб уметь плавать. А в том, чтобы знать, куда.
– К этой девушке. Вы говорите, она видит вас насквозь, понимает вас. И прекрасно.
Я не ответил. Черно-желтая бабочка, ласточкин хвост, порхала по бугенвиллеям Приаповой беседки; не найдя меда, скрылась между деревьями. Я чиркнул подошвой по гравию.
– Видно, я не умею любить по-настоящему. Любовь – это не только секс. А меня все остальное почему-то мало волнует.
– Милый юноша, да вы неудачник. Разочарованный, мрачный.
– Когда-то я слишком много о себе понимал. И, похоже, напрасно. Иначе теперь не считал бы себя неудачником. – Я посмотрел на него. – Дело не только во мне. Время такое. Все мои сверстники чувствуют то же самое.
– Именно сейчас, когда наступило величайшее в истории просветление? За последние пятьдесят лет тьма отступила так далеко, как не отступала и за пять миллионов!
– Под Нефшапелью отступила? В Хиросиме?
– Но мы с вами! Мы живем, и в нас дышит этот чудесный век. Мы-то не разрушены. И ничего не разрушали.
– Человек – не остров49.
– Да глупости. Любой из нас – остров. Иначе мы давно бы свихнулись. Между островами ходят суда, летают самолеты, протянуты провода телефонов, мы переговариваемся по радио – все что хотите. Но остаемся островами. Которые могут затонуть или рассыпаться в прах. Но ваш остров не затонул. Нельзя быть таким пессимистом. Это невозможно.
– Очень даже возможно.
– Пойдемте. – Он вскочил, словно промедление было губительно. – Пойдемте. Я открою вам свою главную тайну. Пойдемте. – Заспешил к колоннаде. Мы поднялись на второй этаж. Он вытолкнул меня на террасу.
– Садитесь за стол. Спиной к свету.
Через минуту он вынес тяжелый предмет, завернутый в белое полотенце. Осторожно положил на середину стола. Помедлил, убедившись, что я смотрю внимательно, и торжественно убрал покрывало. Каменная голова – мужская или женская, не разберешь. Нос отколот. Волосы стянуты лентой, по бокам свисают две пряди. Но сущность скульптуры заключалась в выражении лица. На нем сияла ликующая улыбка; ее можно было бы счесть самодовольной, если б не светлая, философская ирония. Глаза с узким азиатским разрезом тоже улыбались – Кончис подчеркнул это, прикрыв губы скульптуры рукой. Мастерски схваченный изгиб рта навеки запечатлел и мудрость, и радость модели.
Комментариев нет