– Не верь ему! Он тебя обманывает!
Артисты онемели и застыли в позах. А я наслаждалась великолепной ситуацией, и с потолка вместе со мной хохотал Станиславский: «Верю! Верю! Верю!»
Про свою жизнь того черного периода она никому не рассказывала. Мы как‑то шли по Питеру, по улице Восстания. Дул ветер. Пуржило. Была поздняя зима. Она была в камуфляжных штанах, солдатских сапогах и северной куртке‑аляске.
– Я, наверное, замуж выйду, – вдруг сказала она.
– А что так?
– Я вроде беременна. Пойдем в галантерею заскочим, я колготки куплю, а то продувает насквозь. Ребеночку, небось, холодно там.
Мы зашли в магазин, она купила колготки, надела их сразу, мы вышли на улицу, и тут зазвонил телефон. Она ответила и, послушав абонента, будто окостенела.
– Что случилось?
– Да, ерунда. Пришли анализы, я не беременна.
Улица Восстания вдруг стала беспросветной кишкой. Запуржило как‑то совсем колюче. Стало зябко, мы зашли в универмаг и купили бутылку водки.
То, что она покрестилась, я узнала первой. И что имя у нее теперь по Богу Сашка, мне тоже понравилось. Подходит. И женское нежное, и в то же время может быть благородным мужским.
Мы случайно встретились в Москве.
– Я уезжаю, – сказала она.
– Что, опять в Германию эмигрируешь? – подколола ее я.
– Нет. На Южный полюс.
– Здорово. Почему именно туда?
– Хочу познакомиться с пингвинами и научиться играть на аккордеоне. – Она была абсолютно серьезна и, как мне показалось, счастлива, насколько она вообще может таковой быть…
Кода, призванная стать разоблачающей
Мы знаем друг друга уже тридцать пять лет, а я до сих пор не устаю ее узнавать и влюбляться. И постоянно хочу защищать, и боюсь за нее. А она по‑прежнему от меня убегает и не дается в руки. Она вроде тоже любит меня, а потом хамски подставляет под удар мое сердце своим постоянным желанием страдать. Песни мои она слушает внимательно, но вполне равнодушно. Каждую мою победу воспринимает как должное, вежливо поздравляет, зевает и идет спать. И я ничем никогда так и не смогла ее удивить.
Разве что однажды, когда о чем‑то задумалась, что‑то перепутала и назвала ее своим именем:
– Как поживаете, Диана Сергеевна?
2009
Мотофозо. Послесловие
В каждом из нас живет человек. Человек нашего внутреннего содержания. Он очень часто обижается на нас, наблюдая, как мы не замечаем его и не отдаем ему должное. И эта обида уместна. Ведь именно он – импульс для всего, что выходит на поверхность и что мы демонстрируем миру.
Часто мы внешние и внутренние очень сильно не совпадаем. Именно об этом я всерьез задумалась, наблюдая за собой в канун последнего молодого юбилея. И именно об этих серьезных несоответствиях решила рассказать в спектакле «Мотофозо».
Раскол внутри меня начинал приобретать чудовищные очертания. Максимально обнажив его, я попыталась сохранить себя, оглянувшись на прожитые тридцать пять лет.
И мне это удалось.
Прошло два года, мы закончили работу над выпуском спектакля и теперь, закрывая эту страницу своей жизни, я имею полное право сказать: «Здорово все же остаться в живых, и не просто жить, а каждую секунду быть самой себе интересной и непредсказуемой».
Я хочу поблагодарить Олега Павловича Табакова за широту взглядов, за смелость, за то, что он понял, как мне важно было реинкарнироваться. Стены лучшего в мире театра были мне защитой.
Я хочу поблагодарить Нину Чусову – она поставила этот спектакль, поверила мне и выдержала меня.
Я хочу поблагодарить Чулпан Хаматову за то, что бросилась на помощь и материализовала мою мечту поставить настоящий первый снайперский спектакль.
Я хочу поблагодарить всю нашу снайперскую команду. Без вашей поддержки, ребята, мне было бы еще страшнее.
И маме, и папе спасибо.
д.ар
Шахматы
Они начали играть в шахматы зимой, в декабре. Стояли крепкие морозы, в комнате было так холодно, что, проснувшись, они сразу надевали свитера и бежали в кухню, где включали все газовые конфорки, завтракали, расставляли маленькие фигурки и играли до двух‑трех часов дня. Постепенно искусственное тепло нагревало кухню, ползло в коридор и ускользало в щели входной двери. В комнате по‑прежнему оставалось морозно. Окна покрывали стандартные узоры, солнце проклевывало застывшую атмосферу, и сидящих за столом окутывало тепло газа, электрической лампочки, негреющих лучей солнца, близости друг друга и парализующего интереса к происходящему на шахматной доске.
Иногда было достаточно жеста, иногда намека на жест, и они неслись в ледяную комнату. В минутах забвения она видела разное: постельное белье на больничной койке в Крыму, змей, шуршащих по асфальту, его затылок, мокрый под ее руками, перспективу домов в городе, где она прожила около двадцати пяти лет…
Она знала, что он, находясь с ней, никогда не думал дальше того, что происходило. Он умел радоваться. И она знала, что это все, что им остается, и что это все, что будет после него.
Обычно они долго еще оставались в постели, улыбались, она выдыхала: хорошо! хорошо!
Он вдыхал запах ее шеи, она говорила еще, что не может сфокусировать взгляд и видит вспышками. Он слушал о взгляде и огнях. Она шептала в ухо его любимую песню, потом он просил одно и то же стихотворение, жмурился, и они засыпали…
1997–1998
Белый человек на букву «нэ»
Море. Утро. И черная рука на моем плече.
Помню, был еще кокаин на манжетах, и мы смеялись. Потом ночь. Потом ночь? Да, потом была ночь и его розовая десна, обнаженная. И как он прыгал с утеса на утес, ботинки блестели, все сплошь в песке и луне.
Мишель, я влюбилась.
Да, невообразимо забавно и где‑то даже тревожно случившееся со мной. Но все это я сделала сама и хладнокровно, и это чистосердечное признание. Признание абсолютно ровное и сулящее нам бесконечное забвение. Ты же не сможешь принять это, да, Мишель? То, что он черненький, на букву «нэ», принять ты не сможешь. Хотя, уверена, согласишься, что они забавные, гуттаперчевые и притом незлобивые вовсе. Доки в танцах. Прекрасные музыканты. Веселые, улыбаются, улюлюкают, прелесть!
И потом, в целом, ты ведь широких взглядов, Мишель. Вспомни Жаннет, глупую, вечно радостную нашу домработницу, мадемуазель Жаннет. Ты спал с ней, и какой у нее родился сын! Курчавенький лупоглазый живчик. Чудовищный экзофтальм, понятное дело, твоя заслуга. Но в общих чертах пацаненок был забавный и даже немного симпатичный. И вовсе не обязательно было от него избавляться. Приюты, между прочим, стоило бы все же попробовать. Хоть это и было опасно, но для совести гуманно. Мальчишка так плакал, бедняга, так царапался. Удивительно, что пристав поверил, что царапины на твоих запястьях – кошачьи. Я бы точно нет. Сопоставить факты было делом нетрудным. Котенка я купила в мае накануне твоего ареста. И след отрубленного хвостика – как факт доказательства злобного нрава кота – был свежим, едва затянувшимся. Мальчишку ты избавил от мучений мира в марте. Целых два месяца искали след! И потом, какие они все же идиоты, поверив, что ты, Мишель, мнительный и ни разу в жизни не снявший презерватив во избежание занесения заразы, мог сам сделать купирование коту?! Впрочем, именно факт твоей гипертрофированной брезгливости тебя и спас. Кто мог заподозрить, что несчастная, влюбленная в тебя Жаннет сделает дырочку, чтобы заручиться наличием твоего семени?
Комментариев нет