– Рабо‑о‑о‑тает? – протянул Павлик. – И какую работу работает?
– Он ученый, его в Севастополь перевели из Краснодара.
– Ученый, значит. Ученый – хуй перченый. – Павлик щелкнул пеньком сигареты в костер. – А ты, значит, в горсадике мороженое с мамочкой ешь. Да, Давидик?
– Ну, я пошел, ребята. До свидания. – Новенький, почуяв угрозу, явно жалел, что увидел нас, и спешил уйти.
– Нет. Погоди‑ка, – сказал я и вскочил. – А тебя как по отчеству?
– Константинович.
– Давид Константинович! – заорал Павлик и тоже вскочил. – А папу – Константин Моисеевич?
Фима тоже поднялся. И Олег. Теперь мы стояли стеной напротив новенького.
– Ребят, мне идти надо. Я обещал вернуться через час. У нас обед в два.
Уточнять про обед явно не стоило. Павлика перекосило.
– Обед?? Так мы тебя здесь накормим, не парься! Сильно голодный? – Он резко ударил новенького сзади по коленям и толкнул лицом в песок.
– Фима! Родненький! У нас картошечка осталась?
Фима поковырял палкой в костерке.
– Неа. Только водочки чутка на дне и хлебца.
– Дай‑ка мне водки, – сказал Павлик. – Вот и обед подоспел, Давидик. Парни, развернули его ко мне! – скомандовал он.
Мы перевернули новенького и пинком усадили.
Черты его лица как‑то затвердели, и сам он скукожился от страха и ожидания.
– Водку будешь? – Павлик сделал глоток и протянул чекушку.
Новенький мотнул было головой, но в тот же момент я метнулся к нему и, вцепившись руками в челюсти, разжал их.
– Будешь, Давидик, будешь, – радостно улыбнулся Павлик и влил остатки в щелку перекошенной кулебяки рта.
Новенький не смог проглотить, и струя водки вылилась на колени Павлику.
– Изви…
– …ни?? – заорал Павлик и волчком закружил на песке. – Извини, говоришь? Да за такое не извиняют, козел, а убивают на месте!!
Мои внутренности зажмурились от предвкушения крови, целого океана крови. Я уже представил себе проломленный затылок, слезы и мольбы новенького. Я даже услышал хруст очков под подошвами ботинок и подумал: «Надо бы обуться, чтобы успеть раздавить первому».
Но внезапно наступила тишина.
– Оставьте его, парни, – спокойно сказал Павлик. – Слышь, Давид, а че тебя так назвали, а?
– В честь дедушки, – выдавил новенький.
– А… – Павлик подполз на коленях близко к новенькому и стал его разглядывать. – А почему так дедушку звали?
– Не знаю.
– Не знаешь, может, что вы жиды, Давидик?
– Мы не жиды.
– А кто вы, Давидик? – Павлик погладил новенького по щеке. Его пальцы, легко и нежно касаясь кожи, спустились вниз к подбородку и вдруг, моментально превратившись в спрута, мертвой хваткой вцепились в горло.
– Не жиды, сука?? Не жиды?? Тогда кто??
Новенький хрипел, пытаясь освободиться. Мы с Олежкой сзади припирали его спину коленями так крепко, чтобы он не мог двигаться.
Павлик резко убрал руку и дал новенькому звонкую затрещину.
– Кто вы, если не жиды?
– Евреи, – прошептал новенький.
– Паца, они не жиды, а евреи, вы слыхали, а? – Объявил Павлик с каким‑то странным удовлетворением и закурил.
– Не жиды, а евреи… – повторил он.
Я услышал очередной гогот Фимы, посмотрел на него и внезапно позавидовал. Фима, лениво развалившись у остатков костра, лежал на животе и, будто в кино, подперев голову правой рукой, следил за происходящим.
– Павлик! – крикнул он. – Жиды – это торгаши на рынках, а евреи – такие вот писатели, как его папаша.
– Да ладно, Фима! – повернулся к нему Павлик. – Жиды они все. На рынках хоть стоят не прячутся, в открытую дурят, а его папаша еще похлеще жидяра, сидит, гнида, дома, а ему бабосы приносят. Ученый, блядь.
Мне захотелось вина и искупаться. Павлик молча курил. Солнце пекло. Я начал скучать.
– Слушай, жиденок, – сказал Павлик, – слушай меня внимательно. Мы отпустим тебя сейчас, обещаю.
Новенький поднял голову.
– Но! При одном условии! – Торжествующе продолжил Павлик. – Сперва ты трижды скажешь: «Моя мать – жидовская сучка, а отец – жид‑ворюга». Давай. Ну! И идешь обедать.
Фима заржал.
Новенький молчал.
– Ну! Давай! А то я сейчас ждать устану и та‑а‑акое начнется, жиденок… Такую Гоморру с Содомой в твоей Библии вовек не сыщешь.
Новенький молчал.
– Ну! – Павлик хлопнул его по плечу. – Моя мать – жидовская сучка, а отец – жид‑ворюга. Давай. Давай. Не тяни.
– Я купаться хочу, – сказал я.
– Вон, парни купаться хотят. Все тебя ждут, Давидик. Давай.
Я стоял и думал, смог бы я предать своих родителей. Наверное, нет. Но так легко говорить, стоя по другую сторону баррикад. А в подобные истории я никогда не влипал. Национальный вопрос у нас в семье был решен просто и навсегда. Отец, коренной севастопольский моряк, уже списанный на берег, гордился намешанными в нем кровями и в семейные торжества, когда мать отлучалась в кухню, подвыпивший и пунцовый, намекал мне на существование братьев и сестер других оттенков кожи на далеких континентах. Я представлял свою сестру‑мулатку и начинал расспрашивать отца, где она и сколько ей лет, но тут возвращалась мать, и отец, мгновенно замолчав, запивал свои откровения водкой. К евреям в доме относились так же, как, скажем, к хохлам, или венграм, или монголам, или французам. Когда заговаривали о них, отец только усмехался, говоря: «Умные, черти! До чего умные!»
– Слушай, жиденок, не тяни, правда. Хуже будет.
– И купаться охота, – сказал я и толкнул его коленом в спину.
Фима поднялся, подошел к нам:
– Парни, как хотите, я уже спекся. Сейчас окунусь и быстро обратно. Он все равно будет сидеть здесь три часа.
– Постой, Фима, – резанул по нему Павлик. – Сейчас скажет, и вместе пойдем.
– Бля… ну жду‑жду! – сморщился Фима. – Устроили тут… кино и немцы.
– Что? – поднял к нему голову Павлик. – Не понял, что?
– Да жду я, жду. Жарко просто.
– Короче, жидяра, говори. Я считаю до трех. раз… – Павлик склонился над пепельным новеньким. – Раз…
– Моя мать – жидовская сучка, отец – жид‑ворюга, – сказал Давид.
– Сказал! – выдохнул Олег.
– Еще два раза, тварь, – сказал я.
– Моя мать – жидовская сучка, отец – жид‑ворюга, – повторил Давид.
– Все. Вали отсюда, – сказал Павлик.
– А третий раз? Для меня? – завопил Фима.
– Вали отсюда, – повторил Павлик. – Свободен.
Новенький подобрал очки, надел их, поднялся и пошел прочь. Я стал стягивать шорты, готовясь рвануть в спасительную воду.
– Постой, – сказал Павлик и шагнул ко мне. на солнце блеснула сталь «Вальтера».
Павлик вложил пистолет в мою податливую горячую ладонь.
– Стреляй. Давай! Пока не ушел далеко.
Пацаны остолбенело молчали.
– Стреляй. Че, не понял? Быстро! Быстро! Быстро! – заорал Павлик.
Я поднял руку и прицелился. Было нестерпимо жарко. Я очень люблю входить в воду стремительно, лучше всего с какого‑нибудь высоченного пирса, чтобы тело, вспоров поверхность соленой морской влаги, испытало мгновенный бешеный восторг. Мама говорит, что я, когда выныриваю, всегда улыбаюсь. Я ей верю. Только когда успевает появиться улыбка, не понимаю. Под водой же улыбаться невозможно!
Комментариев нет