Майя Кучерская (Ведомости)
В истории современной английской литературы произошло долгожданное событие. С третьей попытки лауреатом самой престижной в Великобритании литературной премии «Букер» стал Джулиан Барнс за роман «Предчувствие конца».
Почему англичане так долго тянули с присуждением своей главной литературной премии, очевидно, лучшему современному прозаику Англии, которого читает весь мир и одних только русских переводов которого я насчитал шестнадцать, но, наверное, их больше? Ответ на этот вопрос однозначен. Потому и тянули, что слишком известен, что слишком избалован рецензентами ведущих газет, что не отметить его нельзя, и поэтому с этим можно не спешить.
Павел Басинский (Российская газета)
Посвящается Пат
Часть первая
Вот что мне запомнилось (в произвольной последовательности):
– лоснящаяся внутренняя сторона запястья;
– пар, который валит из мокрой раковины, куда со смехом отправили раскаленную сковородку;
– сгустки спермы, что кружат в сливном отверстии, перед тем как устремиться вниз с высоты верхнего этажа;
– вздыбленная пенной волной река, текущая, вопреки здравому смыслу, вспять под лучами пяти‑шести фонариков;
– другая река, широкая, серая, текущая непонятно куда, потому что ее будоражит колючий ветер;
– запертая дверь, а за ней – давно остывшая ванна.
Последнее, вообще говоря, я сам не видел, но память в конечном итоге сохраняет не только увиденное.
Все мы существуем во времени – оно нас и формирует, и калибрует, но у меня такое ощущение, что я его никогда до конца не понимал. Не о том речь, что оно, согласно некоторым теориям, как‑то там изгибается и описывает петлю или же течет где‑то еще, параллельным курсом. Нет, я имею в виду самое обычное, повседневное время, которое рутинно движется вперед заботами настенных и наручных часов: тик‑так, тик‑так. Что может быть убедительнее секундной стрелки? Но малейшая радость или боль учит нас, что время податливо. Оно замедляется под воздействием одних чувств, разгоняется под напором других, а подчас вроде бы куда‑то пропадает, но в конце концов достигает того предела, за которым и в самом деле исчезает, чтобы больше не вернуться.
Мои школьные годы не представляют для меня особого интереса, и никакой ностальгии у меня нет. Однако начиналось все именно в школе, а потому нужно вкратце изложить некоторые события, выросшие до масштаба исторических эпизодов, и кое‑какие смутные воспоминания, из которых время слепило уверенность. Коль скоро реальные события для меня не особенно отчетливы, постараюсь хотя бы придерживаться оставленных ими впечатлений.
Нас было трое, а теперь он стал четвертым. Мы вовсе не стремились расширять свой тесный круг: всякие тусовки и группировки остались в прошлом, и нам уже не терпелось вырваться из школы в настоящую жизнь. Звали его Адриан Финн; это был голенастый застенчивый парнишка, который поначалу смотрел в пол и держал свои мысли при себе. День‑два мы его попросту не замечали: у нас в элитной школе не принято было устраивать новичкам торжественную встречу, а уже тем более – унизительную «прописку». Мы лишь зафиксировали его появление и стали ждать.
Учителя проявили к нему больше интереса. Им предстояло выяснить, насколько он умен и дисциплинирован, хорошо ли подготовлен и какой из него выйдет «педагогический материал». В той осенней четверти у нас на третий день пришелся урок истории, который вел Джо Хант, насмешливо‑добродушный старикан в неизменном костюме‑тройке; для обеспечения порядка он поддерживал на своих занятиях достаточный, но не чрезмерный уровень скуки.
– Как вы помните, у вас было задание на лето: прочесть вводный раздел о царствовании Генриха Восьмого. – (Мы с Колином и Алексом переглянулись в надежде, что заброшенный учителем крючок с насаженной мухой не долетит до наших голов.) – Кто охарактеризует этот период? – (Мы старательно отводили в сторону взгляды, чем подсказали ему разумный выбор.) – Ну, Маршалл, пожалуйста. Что вы можете сказать об эпохе Генриха Восьмого?
Наше облегчение оказалось сильнее любопытства, потому что осторожный Маршалл был отстающим учеником, лишенным той фантазии, что свойственна подлинным олухам. Не найдя в заданном ему вопросе подводных камней, он в конце концов выдал:
– В стране был хаос, сэр.
По классу прокатились еле сдерживаемые смешки; даже Хант почти улыбнулся.
– Нельзя ли немного подробнее?
Маршалл неторопливо покивал в знак согласия, подумал еще и решил пойти ва‑банк.
– Я бы сказал, в стране был великий хаос, сэр.
– Финн, прошу вас. Вы подготовились?
Новичок сидел передо мной, слева. На тупость Маршалла он не отреагировал.
– К сожалению, нет, сэр. Но существует мнение, что о любом историческом событии, даже, к примеру, о начале Первой мировой войны, можно с уверенностью сказать только одно: «Нечто произошло».
– Неужели? Если так, я скоро без работы останусь.
Выждав, когда умолкнет подхалимский смех, старина Джо Хант простил нам летнюю расхлябанность и сам рассказал про венценосного мясника‑многоженца.
На перемене я разыскал Финна.
– Меня зовут Тони Уэбстер. – (Он ответил мне настороженным взглядом.) – Жестко ты срезал Ханта. – (Казалось, он даже не понимает, о чем речь.) – Ну это: «нечто произошло».
– А, да. Я в нем разочаровался – он ушел от темы.
От него я ожидал совсем другой реакции.
Еще одна подробность, которая мне запомнилась: мы, все трое, в знак нашего единства носили часы циферблатом вниз, на внутренней стороне запястья. Это был чистой воды выпендреж, а может, и не только. Время становилось для нас личной и даже тайной собственностью. Мы думали, что Адриан заметит эту фишку и последует нашему примеру, но ничуть не бывало.
В тот же день – а может, и в другой – у нас был сдвоенный урок английского и литературы, который вел молодой учитель Фил Диксон, недавний выпускник Кембриджа. Он любил разбирать современные произведения и частенько ставил нас в тупик. «„Рожденье, и совокупленье, и смерть. И это все, это все, это все“, – говорит нам Элиот. Ваши комментарии?» Однажды он сравнил кого‑то из шекспировских героев с Керком Дугласом в фильме «Спартак». А когда мы обсуждали поэзию Теда Хьюза, он, как сейчас помню, презрительно склонил голову набок и процедил: «Всем любопытно знать, что он будет делать, когда исчерпает запас животных». Время от времени он обращался к нам «джентльмены». Естественно, мы перед ним преклонялись.
На том уроке он раздал всем одно и то же стихотворение без названия, без даты, без имени автора, засек время, а через десять минут попросил нас высказаться.
– Давайте начнем с вас, Финн. Своими словами: как бы вы определили суть этого стихотворения?
Адриан поднял глаза от парты.
– Эрос и Танатос, сэр.
– Хм. Поясните.
– Секс и смерть, – продолжал Финн, как будто даже самые безнадежные тупицы с задних парт должны были понимать по‑гречески. – Или, если угодно, любовь и смерть. В любом случае здесь присутствует конфликт между половым инстинктом и инстинктом смерти. А также следствие этого конфликта. Сэр.
Комментариев нет