– Ты что?
Инна отмахнулась от него.
Она вышла из машины, поднялась на крыльцо, открыла дверь – со второй попытки – и вошла. Кинула в кресло шубу, стащила сапоги и пошла на кухню ставить чайник. Только на кухне она услышала, что в доме кто‑то есть – горничная Наташа за раздвижными дверями кабинета, которые Инна никогда не закрывала. Эта самая горничная так перепугала ее потому, что до той секунды, как Инна услышала шевеление и поняла, что это не Осип, она даже не подозревала, что в доме кто‑то есть! А должна была бы – горничная наверняка не пришла в платье и шлепанцах! Наверняка у нее есть шуба или пальто, и еще сапоги, платок или шарф, или что там еще!.. Ни пальто, ни шарфа не было на вешалке, когда Инна вошла в дом и кинула в кресло свою шубу.
Там вообще ничего не было, кроме старой‑престарой дубленки, в которой она иногда ходила на обрыв, к Енисею. Все остальные свои шубы – по одной на каждый день, как грезилось бедолаге Гарику Брюстеру и его высокоинтеллектуальным коллегам – она держала на втором этаже, в крохотной «гардеробной».
«Гардеробную» по ее просьбе соорудил местный столяр – пришел и отгородил фанерной перегородкой угол. Набил полки, повесил крючки, провел свет. С момента появления «гардеробной» Инна никогда не оставляла одежду внизу, да и Аделаида Петровна – та самая, что сегодня оказалась «выходной», – свое дело знала.
Инна зачем‑то побежала в прихожую. Ее шуба стекала с кресла светло‑коричневой переливающейся меховой волной, а на ней разлеглась Джина – лапы раскинуты, бочок мерно вздымается, глаза блаженно закрыты, а уши тем не менее топориком, что означает – ситуация под контролем. Я отлично знаю, что мне здесь не место, что ты почему‑то не любишь, когда я сплю на твоей шубе, но мне это нравится, так что я буду продолжать спать, а ты как хочешь!..
Тоник сидел на полу, дергал то хвостом, то откушенным в давней драке ухом и, прищурившись, смотрел на Джину – мечтал выжить ее с Инниной шубы и занять вожделенное место.
Никаких следов горничной Наташи или ее верхней одежды.
Инна посмотрела на котов, занятых своей внутренней политикой.
– Осип Савельич!
– А?
– Ты не видел, на вешалке… ничего не было?
– На какой вешалке? Украли чего?!
– Да нет, – сказала Инна с досадой, – ничего не украли! Ты, когда вошел, не обратил внимания на вешалку? Ничего на ней не висело?
– Вот эта самая дубленка твоя висела! – Осип схватил дубленку за вытертый рукав и потряс у Инны перед носом. – Так вот она и висит!
– Господи, я вижу, что висит! Горничная в чем пришла? В одном платье?
Осип остановился, выпустил рукав и медленно произнес:
– Мать честная!..
– Вот именно.
Инна секунду думала, потом побежала в кабинет, где, ясное дело, не оказалось никаких шарфов и шуб, а потом выскочила на крыльцо, прямо в чулках – нет у нее тапок с мордами и самопальным синим войлоком, нет, и все тут! – и прямо на ледяную, присыпанную жестким крупчатым снегом коричневую плитку.
– Куда?! – закричал страшным голосом «кулак и белобандит», но она не слушала.
Ветер с Енисея, разошедшийся не на шутку, крутил по дорожкам снежные вихри, языками лезшие на плитку.
И никаких следов.
Замело? Занесло? Исчезли?
А был ли мальчик?! То есть девочка! Девочка Наташа была или нет?!
В дверь стал лезть Осип с ее сапогами в руках, и совать их ей, и хватать за руку, и тащить в дом, и она в конце концов позволила ему втащить ее.
– Что ты как угорелая скачешь, Инна Васильевна?! Мороз на улице, метель, а она босая скачет! Хоть бы ноги обула, накинула бы что‑нибудь!..
– Если она ушла, должны были остаться следы. Или не должны?
– А шут их знает! Ноги небось мокрые, ты вон, гляди, следы оставляешь!..
– Как же она ушла? Без шубы и шапки, без следов на снегу?!
– Вот далась она тебе! Как пришла, так и ушла, какое тебе дело до нее?!
Инна и сама не могла бы объяснить, что уж ее так сильно… встревожило. Ну, была какая‑то непонятная горничная, ну делась куда‑то, ну и что?
Не об этом ты должна сейчас думать, Инна Васильевна! Ты должна думать, как тебе держаться, чтобы угодить всем, кому надо угодить, и уклониться от тех, от кого надо уклониться. И так, чтобы никому не было обидно, и так, чтобы сохранить образ царицы, который часто выручал тебя, и выразить должную скорбь – но при этом тоже не пересолить, ибо излишняя скорбь может повлечь за собой ненужный интерес, вызвать удивление и лишние вопросы – что, мол, так‑то уж убивается? Спроста ли?
Ноги в самом деле были мокрыми, придется переодевать колготки – зря она выскакивала на крыльцо и всматривалась в метель, все равно ничего не увидела бы! А надежды на то, что непонятная горничная стоит без пальто и шапки возле Инниного забора и ждет не дождется, когда та выскочит и пристанет к ней с вопросами, и так не было никакой.
По гладкой полированной лесенке «с поворотом» она поднялась на второй этаж и достала из ящика колготки.
Бодро щелкало отопление, как будто отделяя домашнюю теплую прелесть от разгулявшейся за окнами метели. Ее муж – теперь уже бывший – почти не приезжал в Белоярск. Ему здесь было неуютно. Инна занимала большие должности, в городе ее знали в лицо, и машину знали «в лицо», смотрели с любопытством, кланялись, провожали глазами. Он был «при ней», и его это задевало.
Инна – умная, прогрессивная и деликатная жена – отлично его понимала и не настаивала на частых посещениях. Как в тюрьме: дни свиданий редки, время ограниченно. Теперь он ушел, и у него «новая счастливая семейная жизнь», а она сидит одна на царской, мягкой, пуховой кровати, застеленной казенным зеленым атласом, и будет одна всегда – очень хорошо.
Она обулась, решив, что пойдет в туфлях, раз уж недалеко, зашла в ванную, бросила в корзину колготки и посмотрела на себя в зеркало – словно со стороны. Бледная, под глазами немного синевы, даже искусно наложенная косметика не слишком помогла.
«Бледная и очень интересная», писали в каком‑то романе, она запомнила.
Светлые волосы – да, безупречны. Черный жемчуг – да, уместен. Не слишком вызывающе, сдержанно и с достоинством. Пиджак. Блузка. Каблуки, на которые страшно смотреть, не то что на них стоять. Все правильно, все как надо.
– Осип Савельич! Я ухожу. Ты все‑таки прими решение, здесь остаешься или домой едешь?
Комментариев нет