И пока мы пили коньяк, я исподтишка наблюдала за комендантом. У него была тяжелая челюсть, что свидетельствовало о твердости характера, но практически наголо обритая голова придавала ему какой‑то незащищенный вид. Я попыталась увидеть под военной формой обычного человека, который ходит по своим делам, покупает газету, ездит отдыхать. Но не смогла. Не смогла разглядеть человека под этим мундиром.
– На войне всегда так одиноко. Не правда ли?
– У вас есть ваши солдаты, – ответила я, сделав очередной глоток. – У меня – моя семья. Никого из нас нельзя назвать одиноким.
– Но вам не кажется, что этого все же недостаточно?
– Что ж, все мы пытаемся справляться по мере сил. И по возможности наилучшим образом.
– Разве? Не думаю, что кто‑нибудь способен считать это «наилучшим образом».
Коньяк слегка ударил мне в голову, и я забыла об осторожности.
– Ведь не кто‑нибудь, а именно вы сидите сейчас на моей кухне, господин комендант. И при всем моем уважении к вам осмелюсь предположить, что только у одного из нас есть выбор.
Его лицо сразу омрачилось. Он явно не привык к тому, чтобы ему перечили. Щеки его слегка покраснели, и я снова увидела, как он целится из пистолета в спину убегающего пленного.
– И вы действительно считаете, что хотя бы у одного из нас есть выбор? – тихо спросил он. – И вы действительно считаете, что кто‑нибудь из нас выбрал бы такую жизнь? Посреди разрухи? Которую сами же и устроили? Если бы вы знали, что нам приходилось видеть на фронте, то никогда… – Он не закончил фразу, а только покачал головой. – Прошу прощения, мадам. Это время года… Неожиданно становишься сентиментальным. А мы оба знаем, что нет ничего хуже, чем сентиментальный солдат.
Он извиняюще улыбнулся, и я слегка расслабилась. Мы сидели напротив друг друга за кухонным столом, заставленным грязной посудой, и пили коньяк. В соседней комнате офицеры затянули какую‑то песню, их голоса звучали все выше. Мелодия была знакомой, но слов я не понимала. Комендант наклонил голову и прислушался. Затем поставил рюмку на стол.
– Вам ведь ужасно неприятно видеть нас здесь. Так ведь?
– Но я всегда старалась… – удивленно заморгав, начала я.
– Вы что, думаете, ваше лицо вас не выдает? А ведь я наблюдаю за вами. За долгие годы работы я научился понимать людей и разгадывать их маленькие тайны. Ну что, мадам, может, заключим перемирие? Хотя бы на несколько часов.
– Перемирие?
– Вы забудете, что я солдат вражеской армии, а я забуду, что вы женщина, которая страстно желает поражения этой самой армии, и мы просто станем… обычными людьми? – Его лицо на секунду смягчилось. Он поднял рюмку, и я почти машинально подняла свою. – Давайте не будем говорить о Рождестве, одиночестве и прочем. Я хочу, чтобы вы рассказали мне о художниках из Академии. Расскажите, как вам удалось с ними познакомиться.
Не помню, сколько времени мы просидели на кухне. Честно признаться, за разговором время летело незаметно, испаряясь вместе с парами алкоголя. Комендант хотел знать все о парижских художниках. Что за человек был Матисс? Была ли его жизнь такой же скандальной, как и его картины?
– О нет. По сравнению с остальными он был самым непримиримым интеллектуалом. Очень строгим. Весьма консервативным в том, что касалось и работы, и привычек. Однако… – Я вспомнила об этом профессоре в круглых очочках, который, прежде чем продолжать объяснения, всегда старался убедиться в том, что смог донести до вас свою мысль. – Он всегда получал удовольствие от жизни. Полагаю, его работа приносила ему радость.
Комендант задумался. Похоже, мой ответ его удовлетворил.
– Я когда‑то хотел стать художником. Но у меня не оказалось таланта. Причем я понял это довольно рано. – Он задумчиво провел пальцем по ножке рюмки. – Мне всегда казалось, способность зарабатывать на жизнь, занимаясь именно тем, что нравится, – один из лучших подарков судьбы.
И я сразу же подумала об Эдуарде, вспомнила, как он пристально вглядывался в меня из‑за мольберта. Стоило мне закрыть глаза, и я как будто снова чувствовала жар от пылающих в камине дров на правой ноге и легкий холодок на обнаженной левой. Я видела, как он поднимает бровь в тот самый момент, когда начинает писать, забыв обо всем.
– Совершенно с вами согласна, – кивнула я.
«В тот день, когда я тебя увидел, – сказал мне Эдуард в тот первый сочельник, что мы отмечали вместе, – я долго смотрел на тебя посреди всей этой магазинной суеты и понял, что еще никогда не встречал такой сдержанной и независимой женщины. Казалось, вокруг тебя мог рушиться мир, а ты будешь стоять как стояла, с гордо поднятой головой, бросая надменные взгляды из‑под копны своих чудных волос». С этими словами он поднес мою руку к губам и нежно поцеловал.
«А я почему‑то решила, что ты русский медведь», – ответила я ему.
Он бросил на меня удивленный взгляд. Мы сидели в переполненном ресторанчике недалеко от улицы Турбиго.
«Гррр! – зарычал он, и я покатилась от хохота. А потом крепко прижал к себе и, не обращая внимания на жующих посетителей, стал покрывать мою шею поцелуями. – Гррр!»
В соседней комнате внезапно перестали петь. Я вдруг смутилась и поднялась, словно желая убрать со стола.
– Пожалуйста, – остановил меня комендант. – Посидите со мной. Сегодня же как‑никак сочельник.
– Ваши люди, наверное, ждут вас.
– Вовсе нет. Они чувствуют себя гораздо свободнее в отсутствие начальства. Не слишком справедливо весь вечер навязывать им свое общество.
«Да уж, куда справедливее навязывать его мне», – подумала я. И тут он неожиданно спросил:
– А где ваша сестра?
– Я отправила ее в постель, – ответила я. – Она неважно себя чувствует, а ей, бедняжке, пришлось еще и весь день стряпать. Хочу, чтобы к завтрашнему дню она уже была на ногах.
– И что вы собираетесь делать? Праздновать?
– Разве нам есть что праздновать?
– Мадам, как насчет перемирия?
– Мы пойдем в церковь, – пожала я плечами. – Возможно, навестим наших стареньких соседей. В такой день им особенно одиноко.
– Похоже, вы здесь обо всех заботитесь. Не так ли?
– Быть хорошим соседом вовсе не преступление.
– Я в курсе, что вы отдали мэру корзину дров, которую я выделил специально для вас.
– У него болеет дочь. И нуждается в тепле больше, чем мы.
– Вы должны знать, мадам, что в вашем городке ничего не проходит мимо меня. Ничего.
Я боялась посмотреть ему в глаза. Боялась, что меня выдадут выражение лица и частые удары сердца. Мне хотелось стереть из памяти все, что я знала о празднике, который проходил сейчас в сотне ярдов отсюда. Мне хотелось, чтобы меня не терзало неприятное чувство, будто комендант играет со мной в кошки‑мышки.
Комментариев нет