Лилиан положила трубку.
— Вести себя разумно, — прошептала она и взглянула на часы.
Было около девяти. Ей предстояла нескончаемая ночь.
Она поднялась. Только бы не остаться одной! В столовой еще должны быть люди.
* * *
Кроме Хольмана и Клерфэ, в столовой сидели еще южноамериканцы — двое мужчин и одна довольно толстая маленькая женщина. Все трое были одеты в черное: все трое молчали. Они сидели посередине комнаты под яркой лампой и походили на маленькие черные холмики.
— Они из Боготы, — сказал Хольман. — Дочь мужчины в роговых очках при смерти. Им сообщили об этом по телефону. Но с тех пор, как они приехали, ей стало лучше. Теперь они не знают, что делать — лететь обратно или остаться здесь.
— Почему бы не остаться одной матери, а остальным улететь?
— Толстуха — не мать. Она — мачеха. Мануэла живет здесь на ее деньги. Собственно говоря, никто из них не хочет оставаться, даже отец. Они давно забыли Мануэлу. Вот уже пять лет, как они регулярно посылают ей чеки из Боготы, а Мануэла живет здесь и каждый месяц пишет им письма. У отца с мачехой уже давно свои дети, которых Мануэла не знает. Все шло хорошо, пока им не сообщили, что Мануэла при смерти. Тут уж, разумеется, пришлось приехать ради собственной репутации. Но женщина не захотела отпускать мужа одного. Она ревнива и понимает, что слишком растолстела. В качестве подкрепления она взяла с собой брата. В Боготе уже пошли разговоры, что она выгнала Мануэлу из дому. Теперь она решила показать, что любит падчерицу. Так что дело не только в ревности, но и в престиже. Если она вернется одна, снова начнутся толки. Вот почему они сидят и ждут.
— А Мануэла?
— Приехав, они ее вдруг горячо полюбили. И бедняжка Мануэла, никогда в жизни не знавшая любви, почувствовала себя такой счастливой, что стала поправляться. А ее родственники от нетерпения толстеют с каждым днем; у них нервный голод, и они объедаются сластями, которыми славятся эти места. Через неделю они возненавидят Мануэлу за то, что она недостаточно быстро умирает.
— Или же приживутся здесь, купят кондитерскую и обоснуются в деревне, — сказал Клерфэ.
Хольман рассмеялся.
— Какая у тебя мрачная фантазия.
Клерфэ покачал головой.
— Фантазия? У меня мрачный опыт.
* * *
Три черные фигуры поднялись, не произнеся ни слова. Торжественно, соблюдая достоинство, они гуськом направились к двери и чуть не столкнулись с Лилиан Дюнкерк. Она вошла так стремительно, что женщина в испуге отшатнулась, издав пронзительный птичий крик.
Лилиан торопливо подошла к столику, где сидели Хольман и Клерфэ.
— Разве я похожа на призрак? — прошептала она. — А может, да? Уже?
Лилиан вынула из сумочки зеркальце.
— Нет, — сказал Хольман.
Лилиан посмотрелась в зеркальце.
Сейчас она выглядит иначе, чем раньше, — подумал Клерфэ. Черты ее лица казались стершимися, глаза потеряли прозрачный блеск. Лилиан спрятала зеркальце.
— Зачем я это делаю? — пробормотала она, оглядываясь. — Крокодилица уже была здесь?
— Нет, — ответил Хольман, — она должна появиться с минуты на минуту и выгнать нас. Крокодилица точна, как прусский фельдфебель.
— Сегодня ночью у входа дежурит Жозеф. Мы сможем выйти. Удрать, — шептала Лилиан. — Пойдете с нами?
— Куда? — спросил Клерфэ.
— В Палас-бар, — сказал Хольман. — Мы так иногда делаем, когда уже нет больше сил терпеть. Тайком удираем через служебный вход в Палас-бар, в большую жизнь.
— В Палас-баре нет ничего особенного. Я как раз оттуда. удручающей веселостью. — Для вас, мисс Дюнкерк, на ночном столике приготовлено снотворное. Вы будете почивать словно в объятиях Морфея.
* * *
— Наша Крокодилица — королева штампованных фраз, — сказал Хольман. — Сегодня вечером она обошлась с нами еще милостиво. И почему эти стражи здоровья обращаются с людьми, которые попали в больницу, с таким терпеливым превосходством, словно те младенцы или кретины?
— Они мстят за свою профессию, — ответила Лилиан с ненавистью. — Если у кельнеров и больничных сестер отнять это право, они умрут от комплекса неполноценности.
Они стояли в холле у лифта.
— Куда вы идете? — спросила Лилиан Клерфэ.
Клерфэ помедлил секунду.
— В Палас-бар, — сказал он затем.
— Возьмете меня с собой?
Он опять помедлил. Перед глазами у него встала сцена с санками. Он увидел надменное лицо русского.
— А почему нет? — сказал он.
Санки остановились перед отелем. Клерфэ заметил, что Лилиан без бот. Он взял ее на руки и пронес несколько шагов. Она сперва противилась, но потом сдалась. Клерфэ опустил Лилиан перед входом.
— Так! — сказал он. — Пара атласных туфелек спасена! Пойдем в бар?
— Да. Мне надо что-нибудь выпить.
В баре было полно. Краснолицые лыжники в тяжелых ботинках топтались по танцевальной площадке. Оркестр играл слишком громко. Кельнер пододвинул к стойке бара столик и два стула.
— Вам водки, как и в прошлый раз? — спросил он Клерфэ.
— Нет, глинтвейну или бордо.
Клерфэ посмотрел на Лилиан,
— А вам что?
— Мне водки, — ответила она.
— Значит, бордо, — сказал Клерфэ. — Окажите мне услугу. Я не выношу водку после еды.
Лилиан посмотрела на него подозрительно: она ненавидела, когда с ней обращались как с больной.
— Правда, — сказал Клерфэ. — Водку будем пить завтра, сколько захотите. Парочку бутылок я контрабандой переправлю в санаторий. А сегодня закажем шеваль блан. Это вино такое легкое, что во Франции его зовут илый боженька в бархатных штанах.
— Вы пили это вино во Вьенне?
— Да, — сказал Клерфэ.
Он говорил неправду, в тель де Пирамид он пил монтраше.
— Хорошо.
Подошел кельнер.
— Вас вызывают к телефону, сударь. Кабина справа у двери.
Клерфэ встал.
— А вы принесите пока бутылку шеваль блана тысяча девятьсот тридцать седьмого года. И откупорьте ее.
Он вышел.
* * *
— Из санатория? — нервно спросила Лилиан, когда он вернулся.
— Нет, звонили из Канна. Из больницы в Канне. Умер один мой знакомый.
— Вы должны уйти?
— Нет, — ответил Клерфэ. — Для него это, можно сказать, счастье.
— Счастье?
— Да. Он разбился во время гонок и остался бы калекой.
Лилиан пристально посмотрела на него.
— А не кажется ли вам, что калеки тоже хотят жить? — спросила она.
Клерфэ ответил не сразу. В его ушах еще звучал жесткий, металлический, полный отчаяния голос женщины, говорившей с ним по телефону: то мне делать? Сильва ничего не оставил! Ни гроша! Приезжайте! Помогите мне! Я на мели! В этом виноваты вы! Все вы в этом виноваты! Вы и ваши проклятые гонки!
Он отогнал от себя это воспоминание.
— Все зависит от точки зрения, — сказал он, обращаясь к Лилиан. — Этот человек был безумно влюблен в женщину, которая обманывала его со всеми механиками. Он был страстным гонщиком, но никогда не вышел бы за пределы посредственности. Он ничего не хотел в жизни, кроме побед на гонках и этой женщины. Ничего иного он не желал. И он умер, так и не узнав правды. Умер, не подозревая, что возлюбленная не захотела видеть его, когда ему отняли ногу. Он умер счастливым.
Комментариев нет