Долбушин жадно слушает с ним вместе. Чернава, Лиа и посланные вперед берсерки негромко переговариваются. Внезапно раздается крик – еще полувопросительный. Тому, кто кричит, неловко. Он еще не уверен, есть ли повод, не обмануло ли зрение, не засмеют ли его потом, что он запаниковал.
Новые крики – теперь уже полные паники. Лиа и Чернава выпускают атакующие молнии. Молнии врезаются во что‑то мягкое, слышны шипение и вонь. Дальше все сливается: шарканье бегущих ног, шум потасовки, испуганный вопль. Уцелевшие пытаются протиснуться в узкую щель, в панике убивая друг друга. Все перекрывает новый причмокивающий звук. Невероятно противный, точно насос работает в засоренной раковине. Этот хлюпающий звук заполняет собой весь зал. Крик раненого обрывается негромким хлопком и хлюпом. Фиа, стоящая рядом с Белдо, поворачивается и в панике мчится прочь. Белдо хочет последовать за ней, но из пролома ему на руки вываливается Чернава. Что‑то раскаленное пронизало ее плоть насквозь, опалило жаром, перемазало слизью – но она еще жива.
– Что это было, Чернава? – кричит Белдо.
– Не знаю… Очень больно. Не бросайте меня! – шепчет Чернава.
Белдо бережно сажает ее, прислоняет спиной к камню.
– Сейчас, Чернавочка… сейчас… я быстренько! – бормочет он, а сам все пятится, пятится – и вот уже бежит, спотыкаясь, по ступенькам. Долбушин, слившийся с ним воедино, убегает вместе с тем, чьими глазами глядит. Вслед же им несется шепот – последний шепот ведьмы, не заглушенный даже многими метрами земли:
– Будь ты проклят, Дионисий! Я попала к тебе в форт глупой девчонкой, сбежавшей из ШНыра! Знай: то, что убило нас, придет и за тобой!
Старичок беспокойно завозился, и Долбушина вышвырнуло из чужого сознания.
– Вы бросили ее. Она была еще жива! – сказал Долбушин, массируя налившиеся болью виски.
Белдо не оправдывался:
– Вы же сами все видели! Я не мог рисковать. А если бы то, что их прикончило, вырвалось наружу? У Чернавы не было руки, в теле оплавленная дыра – а она жила и даже говорила! Ах, Альберт, прошу вас, не бросайте меня! Я должен ехать к Гаю! Поедем вместе! Все равно он вас вызовет!
Вскоре главы фортов уже сидели в машине, и Андрей гнал автомобиль по пустым улицам. Долбушин сидел с ним рядом. Белдо на заднем сиденье требовал по телефону у Кеши Тилля, чтобы тот немедленно разбудил отца. Кеша вел себя как истинный Тилль, то есть пытался показаться тупее и непонятливее, чем был на самом деле, что ему с успехом удавалось.
Долбушин смотрел на мелькавшие фонари и думал, что в воспоминаниях, которые Белдо ему великодушно предоставил, был тщательно выстрижен один кусочек. Небольшой, старательно затертый фрагмент относился к тому отрезку времени, когда Дионисий Тигранович, подхватив рухнувшую на него Чернаву, мельком заглянул в пролом стены.
Глава пятая
Место, где не растут сосны
Каждый человек застревает на чем‑то одном, пустяковом для остальных, но не пустяковом для него самого. Другие же смотрят на него с недоумением. Им кажется, что он издевается, когда говорит, что не может встать в восемь утра, или перестать орать, или услышать с первого раза простую просьбу, или не ныть, или подобрать с пола и донести до корзины чужой фантик, или понять, что он не один в мире. Иногда целая жизнь уходит на то, чтобы усвоить какую‑то простую истину, которая другому дана изначально. Зато этот другой застревает на чем‑то своем, через что легко перешагивает тот первый, что орет и не встает по утрам.
Из дневника невернувшегося шныра
Мокша и Митяй стоят под дощатым навесом. Дождь идет тяжело, ровно, монотонно. Он не хлещет, не накрапывает, не моросит – он работает. Близкую реку едва видно: она отрезана сплошной стеной. Воды ее кипят, и над ними поднимается светлый туман.
– Прям в реку бы нырнуть и от дождя спастись! – говорит Мокша и смеется. Ему действительно кажется, что в воде сейчас суше, чем под навесом.
– Эх! Мука подмокла! – отзывается Митяй, грустно глядя на тяжелый мешок, стоящий у его ног.
– Матрена что‑нибудь напечет! – легкомысленно обещает Мокша.
– Разом из трех пудов? Это всему ШНыру на месяц было!
– Мы не виноваты, что дождь ливанул! А Матрена – она что‑нибудь придумает! – повторяет Мокша. Он легко перегружает свою работу на других, а фраза «мы не виноваты» снимает ответственность.
Снаружи навеса бродят два пега: Игрунья и Ширяй. Игрунья ходит понуро, неуютно прядет ушами, мокнет и фыркает, когда дождь затекает ей в ноздри. Ширяй же раскинул крылья и с явным удовольствием подставляет их дождю. С рассуждением подставляет, наклонно, чтобы дождь обмывал перья. Его крылья так огромны, что Митяй даже выскакивал пару раз из‑под навеса, проверяя, пробивает крылья дождем насквозь или нет.
– Что твой Горшеня? Нашел ему тулуп? – спрашивает Мокша.
– Да нет, – с сожалением отвечает Митяй. – Хотел ему свой старый отдать, да пузо у него неохватное. А без тулупа смешной он, важности ему не хватает. Палки, горшок да котел.
Митяй доделал Горшеню совсем недавно. Долго с ним провозился. Вначале с котлом много мороки было. То меди мало оказалось, то литье с раковинами, то печь у Митяя от жара расселась. Пришлось Мещерю Губастого на помощь призывать и много чего от него выслушивать. Мещеря мастер умелый, но такой кропотливый, что намаешься с ним. И потом: котлы отливать – дело не кузнечное. Тут рука особая нужна.
И Митяй, и Мещеря опыта поначалу не имели. Начинали по‑простому, как монголы свои походные котлы отливают. Потом лишь сообразили, что так хорошего литья не получишь. Поначалу нужен глиняный болван, а на него уже нанести восковую рубашку. И чтобы все это вращалось – иначе никак.
С горшком‑головой было попроще. Но и здесь пришлось повозиться. Чем больше горшок – тем больше возни при обжиге. В печь не лезет, никуда не лезет, а наружным обжигом – мало того что дров целый лес изведешь, так и жара не хватит. Уж и в яме его Митяй обжигал, и в земле печь прорывал, и чего только не перепробовал. А ведь надо было еще, чтобы горшок откидывался. А значит, нужна дверная петля. А как ее на глине закрепишь? Вмазывать? На клей рыбий сажать? Ох горюшко! Думай, голова, думу! Думай!
В общем, столько времени провозился Митяй, что и сам не поверил, когда, закрепив последнюю пуговицу, отошел от Горшени на шаг, а тот вдруг распахнул рот и произнес:
– Я Горшеня – голова глиняная, пузо голодное! Я тебя съем!
И тогда даже не о чуде Митяй подумал, что вот глина ожила, – чудо он принял как должное, как и двушку раньше просто принимал, а о том, что ноги‑оглобли на колесные ступицы сажать надо. Иначе никакого дегтя не напасешься. От быстрого движения станут оглобли гореть да истираться.
Комментариев нет