Ахамашуков‑Черкасский на Маркела и не взглянул.
– Говорил мне Проестев, приказная мышь. Не придумал ничего лучше, как простого ярыжку для сыска прислать! Попомню я ему эту обиду! Где еще одна твоя дочь, которая косоглазая? Всех разом допросить желаю!
– Сейчас будет, сейчас…
– Так пусть поспешит! Мне долго ждать недосуг!
Грозный гость стукнул кулаком по столу, и Маркел вздрогнул. На крепком смуглом запястье висели витые снурки: красный, синий, желтый, зеленый – с десяток.
– Отведай пока каши медовой, испей кваску… Дай тебя попотчевать.
Лычкин согнулся над столом, придвигая мису и ковш, сунул стольнику в руку расписную ложку.
– Черта ль мне твоя каша?! – взъярился Ахамашуков, да переломил ложку надвое, словно щепку. Швырнул обломки на пол. – Не виси надо мной! Сядь!
Хозяин оторопело бухнулся на лавку.
– Дозволь, батюшка, пока Аглаи нет, я с князь‑Василием поговорю с глазу на глаз, по‑родственному, – сказала Марья Челегуковна, кажется, нисколько не испуганная яростью троюрода. – Пойдем, Вася, потолкуем.
И пошла, не дожидаясь ответа, уверенно. Стольник скрипнул зубами, но поднялся. Оба вышли.
– Вон оно у нас как… – вздохнул Лычкин, растерянно глядя в пол, на переломанную ложку.
Княжна Харита вдруг быстро подошла, опустилась на корточки и подобрала обломки. Сунула в рукав.
Маркел сызнова вздрогнул, замигал, а Борис Левонтьевич молвил с досадой:
– Без тебя бы прибрали. Ты какая‑никакая, а княжна! Мы, Лычкины, Гедиминова семени! Будет всякая черкасская беспородь меня срамить!
Брякнул и опасливо глянул на дверь, за которой скрылся стольник – не услышал ли? Покосился и на Маркела, увидел, что тот весь красен – забеспокоился.
– В сердцах я это, не по злобе. Не перескажешь?
– Не перескажу, – медленно пробормотал ярыга, потирая лоб.
Тогда князь истолковал красноту его лица по‑иному.
– Ты, верно, думаешь, что это стыд и неподобие – когда жена с чужим человеком у мужа не спросясь уединяется? Ничего, они родня. Марья к ним, к Черкасским, в домовую церковь каждое воскресенье на молебен ездит. Не одна, конечно. С Харитой.
Но Маркел хотел спросить про другое.
– А что это у него на руке за цветные веревочки? Не знаешь ли?
– Знаю. Обереги ихние, черкесские. И Марья Челегуковна такие раньше носила. От сглаза, от злых духов. Ты не думай, бесовщины в том нет. Князь Василий каждое воскресенье свои обереги в церкви перед родовой иконой кладет, заради укрепления святой силой… Что это они там? О чем беседуют?
Лычкин с тревогой смотрел на дверь.
А Маркел решил, что ему чиниться нечего. В грамоте сказано: сыск без зазора. Стало быть, кто тут в сей час главный? Кто государево око? То‑то.
Встал, подошел к двери, заглянул.
Никого. Но на том конце виднелась еще дверь. Подошел и к ней. Приложился.
– …оно и лучше бы. Ни с кем не хочу тебя делить, ни с кем! – со страстью, глухо говорил низкий голос. Маркел не сразу и догадался, что княгинин.
– Так не огневаешься, значит? Из‑за тебя одной ведь сюда ездил. Ладно, идем. Объявлю.
А это был Ахамашуков.
Поразившись – уже который раз за день – человеческой неочевидности, ярыга тихонько вернулся в горницу.
– Идут, – сказал он, избегая смотреть хозяину в глаза и смущенно потирая родинку.
Они и вошли: впереди хмурый стольник, за ним Марья Челегуковна, с целомудренно сложенными на животе руками. Печально посмотрела на мужа, покачала головой.
А князь Василий встал посреди комнаты, расставив ноги, взялся руками за парчовый пояс.
– Вот тебе мой сказ, Борис Левонтьевич. Злое дело, свершившееся в твоем доме, у всей Москвы на языке. Болтают всякое неподобное, от чего чести Лычкиных великий урон. Хоть княжна Марфа мне мила, но я должен о своем роде думать. Нельзя, чтоб моя свадьба всем Черкасским пошла во вред. Потому, уж не обессудь, помолвку я расторгаю, а тебе по‑дружески советую уехать из города. Княгиня Марья пускай остается в Москве. Она нашего рода, мы ее в обиду не дадим, а ты пожил бы вдали, пока не утихнут слухи. Я тебе отпишу, когда можно будет вернуться.
Князь Лычкин слушал и жалобно сопел, даже перестал жевать, однако Маркел смотрел не на хозяина, а на княгиню с княжнами.
Марья Челегуковна стояла с непроницаемым лицом, глядя в пол. Харита Борисовна не сводила глаз с Ахамашукова, оцепенелая, будто сонная. Шевелилась только Марфа Борисовна – кусала накрасненные губы, горестно вздымала нарисованные брови.
Тут появилась и запозднившаяся третья княжна. Повернув к ней голову, Маркел про всех остальных забыл.
Аглая Борисовна нарядилась в узорчатое, шитое травами‑цветами платье, повязала голову сребротканой лентой и сделалась до того хороша, что в горнице стало светлей, словно ярче засияло солнце за окном.
Ахамашуков сбился на полуслове, пораженный. Увидев, что за гость в доме, младшая княжна смешалась, попробовала было скосить глаза к носу, но, кажется, поняла, что поздно, и просто низко поклонилась, а лица потом уже не подняла.
Но стольник продолжал на нее пялиться, разинув рот.
Сделалось очень тихо.
Пользуясь тем, что о нем все забыли, Маркел бесшумно попятился к двери и выскользнул за нее. Далее пошел быстро.
В комнате княжны он быстро огляделся. Обстановка была скудная: кровать под образами, малый столец с завешанным зеркалом, лавка, под лавкой сундуки.
Конец ознакомительного фрагмента.
Читать полную версию
Комментариев нет