Счастливая Россия

А тот словно услышал. И ответил – так же тихо, вкрадчиво, как мертвый голос из восемнадцатого года:

– Тут такое дело, Филя. В двадцать пятом в Ленинграде на станции бывшая Николаевская‑Товарная рыли фундамент для склада. Откопали сундучок, весь набитый фотокопиями личных дел из Охранки. Сотрудники, осведомители, провокаторы. Полезная штука. Как говорится, одних уж нет, а те далече, годы‑то были лихие, разбросало людишек, но кое‑кто сыскался. Вот ты, например. И в очень интересном месте, близ моего дорогого друга Панкрата Рогачова. Ты думаешь, я с чего тебя привечать стал? Вот с этого. Ждал, когда всерьез пригодишься. Настало время, Филя. Пригождайся.

Филипп молчал. Что тут скажешь? Что ошибка, что я‑де не «Владимирович»? Но установить, что он в 1918 году менял отчество, – вопрос времени. Нет, не оправдаешься.

– Давай мы с тобой обмен сорганизуем, – мирно продолжил товарищ Мягков. – Ты мне расскажи подробненько, о чем Панкрат с Григорием Константинычем толковали, а я эту неприятную фоточку прямо при тебе сожгу.

По правде говоря, не было ничего такого уж секретного в том, о чем Рогачов с товарищем Орджоникидзе вчера говорили. Про строительство большого тракторного завода на Урале и какого правильного человека поставить директором. Ну, Филипп и пересказал что слышал, а сам, оцепеневши, всё на карточку смотрел.

Товарищ Мягков не обманул. Чиркнул спичкой, сжег. И сказал утешительно:

– Всё, нету ее. И не бойся, копию с копии я не делал. Я и фотографировать‑то не умею. Живи себе, Филя, вольным соколом. Никто ничего знать не знает, только ты да я.

Но Бляхин уже сообразил, что товарищу Мягкову теперь фотка без надобности. Всё, на крючке у него Филипп, на леске. Куда потянет, туда и поплывешь.

Так оно после и было до самого конца – не бляхинского конца, а рогачовского. Ходил Филипп к новому своему Патрону, и докладывал, и рогачовскую записную книжку тайком показывал. Потом, когда Рогачова разоблачили, товарищ Мягков не бросил Бляхина, взял к себе в секретариат. Оценил.

Конечно, при товарище Мягкове положение у Филиппа было не то, что при Рогачове. Там Бляхин был главный многолетний помощник, а у Патрона таких имелся минимум десяток. С другой стороны, Рогачов со своим тяжпромом совсем оторвался от партработы и прежней силы давно уже не имел, даром что был полный член ЦК, а товарищ Мягков только кандидат. Теперь, из нынешнего тридцать седьмого года яснее ясного, что всё получилось к лучшему. Не подвела Филиппа планида. Если бы Рогачов в декабре тридцать четвертого не сгорел, то сгинул бы позже, и помощник вместе с ним. Таких медведей‑дореволюционщиков, как Рогачов, уже всех на распыл пустили. Потому что много о себе понимали. Теперь спрос на других людей и другие качества. Как говорил Патрон, ныне время не заслуг, а услуг.

Эх, Патрон, Патрон, дорогой Карп Тимофеич, как же теперь без тебя?

А капитану Филипп сказал еще раз, для ясности – твердо:

– Сам понимаешь, товарищ Шванц. Кабы я в рогачовских делишках хоть сколько‑то был замешан, не взял бы меня товарищ Мягков в свой аппарат.

Начальник засмеялся, ткнул Бляхина пальцем в живот.

– Ты чего, оправдываешься, что ли? Брось. Тебя тыщу раз проверили, прежде чем ко мне назначить. Я про Рогачова вспомнил, чтобы свое восхищение выразить. У меня есть протокол той очной ставки. Музыка!

Подкатился к столу, вынул из стопки папку, раскрыл. Сам уселся на край, заболтал короткой толстой ножкой, зашелестел страницами.

– Вот с этого места. Ты закончил давать показания, как Рогачов на «Съезде победителей» убеждал делегатов голосовать против товарища Сталина – он, мол, и так пройдет, но будет меньше зазнайничать, а то совсем обронзовел…

Филипп быстро вставил:

– Они потом – все делегаты, на кого я дал показания, – оказались членами контрреволюционного блока. Следствием установлено.

– Понятно, что оказались. Это неинтересно. – Шванц водил пальцем по строчкам. – Интересно, как ты Рогачова сделал – тот ведь три недели был в глухой отрицаловке. Ага, вот! Читаю. Образцово, между прочим, протокол составлен.

Подследственный Рогачов: Чего его слушать, Бляхина. Он предатель. Шестнадцать лет при мне был, всюду. И предал. Какая вера предателям? А Панкрат Рогачов никогда никого не предавал. И себя не предаст. Не дождетесь. Свидетель Бляхин: Никогда никого не предавали, гражданин Рогачов? Ой ли. А вот эту фоточку припоминаете?» Дальше пояснение: «Свидетель достает и показывает фотографический снимок», а что на снимке – не написано. Интересно, расскажи.

– Бывшая рогачовская любовница, – охотно объяснил Филипп. – Троцкиста Бармина. Когда они разругались, Рогачов ее карточку порвал и на пол кинул, а я поднял, склеил, взял на сохранение. Как чуял, что пригодится.

Тоже, между прочим, важный был день, та очная ставка. Из хороших дней, которыми не грех погордиться. Тот бы снимок, с Барминой, дома на стенку повесить, где почетные грамоты и памятные фотокарточки, но жена заругается – что за чужая баба, поэтому Бляхин склеенную фотку хранил у себя в запертом столе.

– Как же ты догадался, что каменного Рогачова можно карточкой сломать? – Шванц глядел на Филиппа с любопытством. – Из протокола ни хрена не понятно. И что за письмо ты ему после этого поминаешь?

– Это в двадцать девятом было. По почте пришло, лично Рогачову, без обратного адреса. Я распечатал, я личные тоже открывал. Гляжу – от Барминой. Мятое всё. Она, Бармина, тогда уже года два как сидела. В Верхоянлаге. И что, зараза, удумала? Прямо в письме было написано. Завтра, мол, меня повезут в район на допрос по старому делу, брошу сложенный листок на землю, когда будут выводить из «воронка». Может, подберет кто‑нибудь добрый и нетрусливый. А на обороте крупно так: «Очень прошу отправить по такому‑то адресу П.Е.Рогачову». И ведь отправила сволочь какая‑то, в конверте, с маркой, честь по чести, – опять, как и тогда, поразился Бляхин.

– Что было в письме? Любовь‑морковь?

– Нет, только в самом конце чуть‑чуть: если же, мол, письмо отнесут в милицию, то быстро вычислят, кто писал, и тогда прощай, Рогачов. Какой ты ни есть, а никого другого за всю свою жизнь я так сильно не любила. Вроде этого как‑то.

Вспомнил, как тогда затрясся Рогачов, дочитав письмо. Даже глаза рукавом вытер. Он в двадцать девятом был уже не такой орел, как в Гражданскую.

– А остальное в письме было про что?

– Брехня всякая про Верхоянлаг, про тамошние порядки. Что чекисты лютуют в сто раз хуже царских жандармов. Про «ледник», про «клоповник», про «крысятник». Про то, что баб, кто провинился, запускают в барак к уголовным, а мужчин – в «петушатник». Что она, Бармина, хотела в знак протеста руки на себя наложить и обязательно наложит, но пусть Рогачов знает, на какую судьбу он и его сталинская свора – прямо так, извиняюсь, было написано – определил своих старых товарищей.