Гроза

Явление десятое

Катерина (одна, держа ключ в руках). Что она это делает‑то? Что она только придумывает? Ах, сумасшедшая, право сумасшедшая! Вот погибель‑то! Вот она! Бросить его, бросить далеко, в реку кинуть, чтоб не нашли никогда. Он руки‑то жжет, точно уголь. (Подумав.) Вот так‑то и гибнет наша сестра‑то. В неволе‑то кому весело! Мало ли что в голову‑то придет. Вышел случай, другая и рада: так, очертя голову, и кинется. А как же это можно, не подумавши, не рассудивши‑то! Долго ли в беду попасть! А там и плачься всю жизнь, мучайся; неволя‑то еще горчее покажется. (Молчание). А горька неволя, ох как горька! Кто от нее не плачет! А пуще всех мы, бабы. Вот хоть я теперь? – живу – маюсь, просвету себе не вижу! Да и не увижу, знать! Что дальше, то хуже. А теперь еще этот грех‑то на меня. (Задумывается.) Кабы не свекровь!.. Сокрушила она меня… от нее мне и дом‑то опостылел; стены‑то даже противны. (Задумчиво смотрит на ключ.) Бросить его? Разумеется, надо бросить. И как он это ко мне в руки попал? На соблазн, на пагубу мою. (Прислушивается.) Ах, кто‑то идет. Так сердце и упало. (Прячет ключ в карман.) Нет!.. Никого! Что я так испугалась! И ключ спрятала… Ну, уж знать там ему и быть! Видно, сама судьба того хочет! Да какой же в этом грех, если я взгляну на него раз, хоть издали‑то! Да хоть и поговорю‑то, так все не беда! А как же я мужу‑то!.. Да ведь он сам не захотел. Да, может, такого и случая‑то еще во всю жизнь не выдет. Тогда и плачься на себя: был случай, да не умела пользоваться. Да что я говорю‑то, что я себя обманываю? Мне хоть умереть, да увидеть его. Перед кем я притворяюсь‑то!.. Бросить ключ! Нет, ни за что на свете! Он мой теперь… Будь, что будет, а я Бориса увижу! Ах, кабы ночь поскорее!..

Действие третье

Сцена 1‑я

Улица. Ворота дома Кабановых, перед воротами скамейка.

Явление первое

Кабанова и Феклуша сидят на скамейке.

Феклуша. Последние времена, матушка Марфа Игнатьевна, последние, по всем приметам последние. Еще у вас в городе рай и тишина, а по другим городам так просто содом, матушка: шум, беготня, езда беспрестанная! Народ‑то так и снует, один туда, другой сюда.

Кабанова. Некуда нам торопиться‑то, милая, мы и живем не спеша.

Феклуша. Нет, матушка, оттого у вас тишина в городе, что многие люди, вот хоть бы вас взять, добродетелями, как цветами, украшаются; оттого все и делается прохладно и благочинно. Ведь эта беготня‑то, матушка, что значит? Ведь это суета! Вот хоть бы в Москве; бегает народ взад да вперед неизвестно зачем. Вот она суета‑то и есть. Суетный народ, матушка Марфа Игнатьевна, вот он и бегает. Ему представляется‑то, что он за делом бежит; торопится, бедный: людей не узнает, ему мерещится, что его манит некто; а придет на место‑то, ан пусто, нет ничего, мечта одна. И пойдет в тоске. А другому мерещится, что будто он догоняет кого‑то знакомого. Со стороны‑то свежий человек сейчас видит, что никого нет; а тому‑то все кажется от суеты, что он догоняет. Суета‑то ведь она вроде туману бывает. Вот у вас в этакой прекрасный вечер редко кто и за вороты‑то выдет посидеть; а в Москве‑то теперь гульбища да игрища, а по улицам‑то инда грохот идет; стон стоит. Да чего, матушка Марфа Игнатьевна, огненного змия стали запрягать: все, видишь, для‑ради скорости.

Кабанова. Слышала я, милая.

Феклуша. А я, мaтушка, так своими глазами видела. Конечно, другие от суеты не видят ничего, так он им машиной показывается, они машиной и называют, а я видела, как он лапами‑то вот так (растопыривает пальцы) делает. Hу, и стон, которые люди хорошей жизни, так слышат.

Кабанова. Назвать‑то всячески можно, пожалуй, хоть машиной назови; народ‑то глуп, будет всему верить. А меня хоть ты золотом осыпь, так я не поеду.

Феклуша. Что за крайности, матушка! Сохрани Господи от такой напасти! А вот еще, матушка Марфа Игнатьевна, было мне в Москве видение некоторое. Иду я рано поутру, еще чуть брезжится, и вижу на высоком‑превысоком доме, на крыше, стоит кто‑то, лицом черен. Уж сами понимаете кто. И делает он руками, как будто сыплет что, а ничего не сыпется. Тут я догадалась, что это он плевелы сыплет, а народ днем в суете‑то в своей невидимо и подберет. Оттого‑то они так и бегают, оттого и женщины‑то у них все такие худые, тела‑то никак не нагуляют, да как будто они что потеряли, либо чего ищут: в лице печаль, даже жалко.

Кабанова. Все может быть, моя милая! В наши времена чему дивиться!

Феклуша. Тяжелые времена, матушка Марфа Игнатьевна, тяжелые. Уж и время‑то стало в умаление приходить.

Кабанова. Как так, милая, в умаление?

Феклуша. Конечно, не мы, где нам заметить в суете‑то! А вот умные люди замечают, что у нас и время‑то короче становится. Бывало, лето и зима‑то тянутся‑тянутся, не дождешься, когда кончатся; а нынче и не увидишь, как пролетят. Дни‑то, и часы все те же как будто остались; а время‑то, за наши грехи, все короче и короче делается. Вот что умные‑то люди говорят.

Кабанова. И хуже этого, милая, будет.

Феклуша. Нам‑то бы только не дожить до этого.

Кабанова. Может, и доживем.

Входит Дико́й.

Явление второе

Те же и Дико́й.

Кабанова. Что это ты, кум, бродишь так поздно?

Дико́й. А кто ж мне запретит?

Кабанова. Кто запретит! кому нужно!

Дико́й. Ну и, значит, нечего разговаривать. Что я, под началом, что ль, у кого? Ты еще что тут! Какого еще тут черта водяного!..

Кабанова. Ну, ты не очень горло‑то распускай! Ты найди подешевле меня! А я тебе дорога! Ступай своей дорогой, куда шел. Пойдем, Феклуша, домой. (Встает.)

Дико́й. Постой, кума, постой! Не сердись. Еще успеешь дома‑то быть: дом‑от твой не за горами. Вот он!

Кабанова. Коли ты за делом, так не ори, а говори толком.

Дико́й. Никакого дела нет, а я хмелён, вот что!

Кабанова. Что ж ты мне теперь хвалить тебя прикажешь за это?

Дико́й. Ни хвалить, ни бранить. А значит, я хмелён; ну, и кончено дело. Пока не просплюсь, уж этого дела поправить нельзя.

Кабанова. Так ступай, спи!

Дико́й. Куда же это я пойду?

Кабанова. Домой. А то куда же!

Дико́й. А коли я не хочу домой‑то?

Кабанова. Отчего же это, позволь тебя спросить?