– Где же дом? – воскликнул Остап. – Ведь тут еще вчера вечером был дом?
Но дома не было, не было «Вороньей слободки». По обгорелым балкам ступал только страховой инспектор. Найдя на заднем дворе бидон из‑под керосина, он понюхал его и с сомнением покачал головой.
– Ну, а теперь же что? – спросил Балаганов, испуганно улыбаясь.
Великий комбинатор не ответил. Он был подавлен утратой саквояжа. Сгорел волшебный мешок, в котором была индусская чалма, была афиша «Приехал жрец», был докторский халат, стетоскоп. Чего там только не было!
– Вот, – вымолвил, наконец, Остап, – судьба играет человеком, а человек играет на трубе.
Они побрели по улицам, бледные, разочарованные, отупевшие от горя. Их толкали прохожие, но они даже не огрызались. Паниковский, который поднял плечи еще во время неудачи в банке, так и не опускал их. Балаганов теребил свои красные кудри и огорченно вздыхал. Бендер шел позади всех, опустив голову и машинально мурлыча: «Кончен, кончен день забав, стреляй, мой маленький зуав». В таком состоянии они притащились на постоялый двор. В глубине, под навесом, желтела «Антилопа». На трактирном крыльце сидел Козлевич. Сладостно отдуваясь, он втягивал из блюдечка горячий чай. У него было красное горшечное лицо. Он блаженствовал.
– Адам! – сказал великий комбинатор, останавливаясь перед шофером. – У нас ничего не осталось. Мы нищие, Адам! Примите нас! Мы погибаем.
Козлевич встал. Командор, униженный и бедный, стоял перед ним с непокрытой головой. Светлые польские глаза Адама Казимировича заблестели от слез. Он сошел со ступенек и поочередно обнял всех антилоповцев.
– Такси свободен! – сказал он, глотая слезы жалости. – Прошу садиться.
– Но, может быть, нам придется ехать далеко, очень далеко, – молвил Остап, – может быть, на край земли, а может быть, еще дальше. Подумайте!
– Куда хотите! – ответил верный Козлевич. – Такси свободен!
Паниковский плакал, закрывая лицо кулачками и шепча:
– Какое сердце! Честное, благородное слово! Какое сердце!
Глава 24
Погода благоприятствовала любви
Обо всем, что великий комбинатор сделал в дни, последовавшие за переселением на постоялый двор, Паниковский отзывался с большим неодобрением.
– Бендер безумствует! – говорил он Балаганову. – Он нас совсем погубит!
И на самом деле, вместо того чтобы постараться как можно дольше растянуть последние тридцать четыре рубля, обратив их исключительно на закупку продовольствия, Остап отправился в цветочный магазин и купил за тридцать пять рублей большой, как клумба, шевелящийся букет роз. Недостающий рубль он взял у Балаганова. Между цветов он поместил записку: «Слышите ли вы, как бьется мое большое сердце?» Балаганову было приказано отнести цветы Зосе Синицкой.
– Что вы делаете? – сказал Балаганов, взмахнув букетом. – Зачем этот шик?
– Нужно, Шура, нужно, – ответил Остап. – Ничего не поделаешь! У меня большое сердце. Как у теленка. И потом это все равно не деньги. Нужна идея.
Вслед за тем Остап уселся в «Антилопу» и попросил Козлевича вывезти его куда‑нибудь за город.
– Мне необходимо, – сказал он, – пофилософствовать в одиночестве обо всем происшедшем и сделать необходимые прогнозы в будущее.
Весь день верный Адам катал великого комбинатора по белым приморским дорогам, мимо домов отдыха и санаториев, где отдыхающие шлепали туфлями, поколачивали молотками крокетные шары или прыгали у волейбольных сеток. Телеграфная проволока издавала виолончельные звуки. Дачницы тащили в ковровых кошелках синие баклажаны и дыни. Молодые люди с носовыми платками на мокрых после купанья волосах дерзко заглядывали в глаза женщинам и отпускали любезности, полный набор которых имелся у каждого черноморца в возрасте до двадцати пяти лет. Если шли две дачницы, молодые черноморцы говорили им вслед: «Ах, какая хорошенькая та, которая с краю!» При этом они от души хохотали. Их смешило, что дачницы никак не смогут определить, к которой из них относится комплимент. Если же навстречу попадалась одна дачница, то остряки останавливались, якобы пораженные громом, и долго чмокали губами, изображая любовное томление. Молодая дачница краснела и перебегала через дорогу, роняя синие баклажаны, что вызывало у ловеласов гомерический смех.
Остап полулежал на жестких антилоповских подушках и мыслил. Сорвать деньги с Полыхаева или Скумбриевича не удалось – геркулесовцы уехали в отпуск. Безумный бухгалтер Берлага был не в счет: от него нельзя было ждать хорошего удоя. А между тем планы Остапа и его большое сердце требовали пребывания в Черноморске. Срок этого пребывания он сейчас и сам затруднился бы определить.
Услышав знакомый замогильный голос, Остап взглянул на тротуар. За шпалерой тополей шествовала под руку немолодая уже чета. Супруги, видимо, шли на берег. Позади тащился Лоханкин. Он нес в руках дамский зонтик и корзинку, из которой торчал термос и свешивалась купальная простыня.
– Варвара, – тянул он, – слушай, Варвара!
– Чего тебе, горе мое? – спросила Птибурдукова, не оборачиваясь.
– Я обладать хочу тобой, Варвара!..
– Нет, каков мерзавец! – заметил Птибурдуков, тоже не оборачиваясь.
И странная семья исчезла в антилоповской пыли.
Когда пыль упала на землю, Бендер увидел на фоне моря и цветочного партера большое стеклянное ателье.
Гипсовые львы с измаранными мордами сидели у подножья широкой лестницы. Из ателье бил беспокойный запах грушевой эссенции. Остап понюхал воздух и попросил Козлевича остановиться. Он вышел из машины и снова принялся втягивать ноздрями живительный запах эссенции.
– Как же это я сразу не догадался! – пробормотал он, вертясь у подъезда.
Он устремил взор на вывеску: «1‑я Черноморская кинофабрика», погладил лестничного льва по теплой гриве и, промолвив: «Голконда», быстро отправился назад, на постоялый двор.
Всю ночь он сидел у подоконника и писал при свете керосиновой лампочки. Ветер, забегавший в окна, перебирал исписанные листки. Перед сочинителем открывался не слишком привлекательный пейзаж. Деликатный месяц освещал не бог весть какие хоромы. Постоялый двор дышал, шевелился и хрипел во сне. Невидимые, в темных углах перестукивались лошади. Мелкие спекулянты спали на подводах, подложив под себя свой жалкий товар. Распутавшаяся лошадь бродила по двору, осторожно переступая через оглобли, волоча за собою недоуздок и суя морду в подводы в поисках ячменя. Подошла она и к окну сочинителя и, положив голову на подоконник, с печалью посмотрела на Остапа.
– Иди, иди, лошадь, – заметил великий комбинатор, – не твоего это ума дело!
Перед рассветом, когда постоялый двор стал оживать и между подводами уже бродил мальчик с ведром воды, тоненько выкликая: «Кому кони напувать?», Остап окончил свой труд, вынул из «дела Корейко» чистый лист бумаги и вывел на нем заголовок:
«ШЕЯ»
Многометражный фильм
Сценарий О. Бендера
На 1‑й Черноморской кинофабрике был тот ералаш, какой бывает только на конских ярмарках и именно в ту минуту, когда всем обществом ловят карманника.
В подъезде сидел комендант. У всех входящих он строго требовал пропуск, но если ему пропуска не давали, то он пускал и так. Люди в синих беретах сталкивались с людьми в рабочих комбинезонах, разбегались по многочисленным лестницам и немедленно по этим же лестницам бежали вниз. В вестибюле они описывали круг, на секунду останавливались, остолбенело глядя перед собой, и снова пускались наверх с такой прытью, будто бы их стегали сзади мокрым линьком. Стремглав проносились ассистенты, консультанты, эксперты, администраторы, режиссеры со своими адъютантшами, осветители, редакторы‑монтажеры, пожилые сценаристки, заведующие запятыми и хранители большой чугунной печати.
Комментариев нет