Закрой дверь за совой

– Если я ее вышибу, сюда сбегутся все жильцы, – буркнул Сергей. – Попробуем отмычкой.

– Ее слесарь вскрывал. После него у тебя вряд ли что‑нибудь выйдет.

Сергей невежливо отмахнулся от напарника. Он уже присел на корточки и возился с замочной скважиной. Вскоре раздался тихий щелчок, и, толкнув дверь, сыщики оказались в квартире.

Две небольшие светлые комнаты. Много цветов на подоконниках, книжные полки, забитые истрепанными томами… В углу спальни обнаружилась огромная птичья клетка.

– Не похоже, чтобы Гройс уехал, – сказал Макар, распахнув дверцы шкафа. – Вещи на месте.

– Палка тоже. – Бабкин указал на трость, стоявшую возле кровати. – Странно, что он не взял ее с собой на прогулку.

– Ты не упоминал, что Гройс хромал.

– А он и не хромал, – припомнил Бабкин. – Может, болел и вылечился?

Покачав головой, Илюшин взял трость, покрутил и нажал на кнопку, скрытую в основании набалдашника. На конце выскочило короткое широкое лезвие.

– Так я и предполагал, – обрадовался Макар.

«Предполагал он!»

– Когда Верман рассказывал, что старик исключительно здоров, он не упомянул о хромоте. И Дворкин ничего не сказал. Вряд ли они забыли бы о таком факте, учитывая контекст. – Илюшин поставил трость на место. – И о чем нам это говорит?

– Старик не ожидал никакой опасности.

– Именно. Иначе захватил бы оружие с собой.

Они разобрали документы на столе, но там оказались лишь письма, которые Гройс писал родственнице, и списки покупок, отчего‑то не выброшенные стариком. Включили компьютер, но на экране возникло окошко пароля, и как ни бился Макар, подобрать нужное слово ему не удалось.

– Чего и следовало ожидать, – флегматично сказал он. – Нужен хакер.

– Я целую дверь вскрыл, а ты древний комп взломать не можешь. – Бабкин взял очередной список продуктов и застыл.

– Что там такое?

– Может, и не понадобится ничего взламывать.

Он протянул листок напарнику. Твердым разборчивым почерком на нем было выведено:

1. Конопелева Елена Борисовна. 42. Не упом. родит!
2. Игнатова Лариса. контр.
3. Эльза Миолис. 28‑29, грч. прс., + 4‑5, оптим.
4. Динара Курчатова.

И еще восемь имен с непонятными заметками рядом.

– Можно было догадаться, что Гройс станет писать от руки, – сказал Макар. – Если я хоть что‑нибудь понимаю, это перечень тех, кто купил бриллианты. Не всех, конечно. Но уже кое‑что!

– А что значит… – Бабкин заглянул через его плечо, – гэрэчэ, пээрэс, плюс четыре и пять?

– Понятия не имею. Более‑менее уверен только насчет первой. «Не упом родит», подозреваю, означает «не упоминать родителей». Гройс делал пометки, как себя вести.

– Старался избегать больных тем?

– Скорее всего. Давай так: я попробую их отыскать и побеседовать, а ты возвращаешься к поиску свидетелей. Если Игнатовых Ларис в Москве много, то Эльза Миолис, надеюсь, всего одна. С нее и начну.

Всеволод Крученых, больше известный среди своих знакомых как Севка, наблюдал за любопытным экземпляром хомо сапиенс. Пожалуй, даже выдающимся в своем роде. Исследователь живой природы Крученых не часто встречал подобных индивидуумов.

Экземпляр сначала зашел в первый подъезд Севкиного дома. Вышел оттуда минут через двадцать и направился во второй. Все это время исследователь человеческих типов сидел на крыше гаража и ждал. Когда экземпляр двинулся к третьему подъезду, Крученых сказал себе, что дело тут нечисто.

Хотя вот когда в прошлом году пропал Шайтан, мать тоже бегала по всем подъездам и спрашивала, не видели ли поблизости белого кота с разноцветными глазами. В итоге Шайтан нашелся в шкафу их собственной квартиры и был сначала бит газетой, а затем расцелован и омыт счастливыми слезами. К тому же мать выглядела иначе: взмокшая и перепуганная. А этот товарищ спокойный, деловитый даже. Ходит себе и ходит. Может, счетчики проверяет?

Но тут экземпляр вышел из последнего, пятого подъезда, и Севка от своего объяснения сразу отказался. Не похож был этот мужик на проверяльщика.

– Слышь, пацан, – вдруг окликнули его.

Крученых и не заметил, когда тип успел подойти к гаражу.

– Чего вам? – настороженно спросил Севка, глядя на громилу сверху вниз. Опасный чувак. Плечи шириной с тот шкаф, в котором отсиживался подлюга Шайтан. Морда мрачная, руки утоплены в карманах, будто там у него либо ствол, либо нож. Севка свое раннее детство провел не на Соколе, а на станции Сортировочной совсем в другом городе, и в ножах со стволами понимал немного больше среднего москвича.

– Тут такое дело, – неторопливо сказал тип, – у моей жены дедушка старенький. Три дня назад он пропал. Гулял по этому району, а потом исчез.

Севка сочувственно закивал. У них самих еще недавно имелась бабушка Лиза, которая четыре года назад взяла да слегла. Мама сказала – потому что от жизни устала, а отец – подыхать собралась, и они тогда снова сильно поссорились. Севка спрятался, но все равно слышал, как мама упрекала отца, что тот даже матери не хочет помочь, а отец в ответ кричал, что он никому ничего не должен. Закончилось тем, что мать подхватила Севку, приехала в Москву, и стали они обживаться на новом месте и ухаживать за бабой Лизой.

Бабушка оказалась крошечная, как птичка. Лежала, моргала из одеяла. Совсем не говорила, только кряхтела или издавала слабый писк. Севка быстро научился распознавать ее сигналы и звать мать, чтобы поменяла подгузник. Они бабушку и купали вдвоем, и на балкон вытаскивали, чтобы свежим воздухом подышала.

У бабушки, кроме отца, была еще взрослая дочь, Севкина тетка, значит. Но та жила далеко, в другом городе. Раз в месяц звонила, спрашивала, как там мамочка, все ли в порядке, и рассказывала, что баба Лиза любит кушать. «Лучше бы денег дала!» – в сердцах сказала однажды мать. Не ей, конечно. Севке.

Иногда в гости заглядывала другая соседская бабка, Марьяна, женщина злобная и дотошная. Везде все обнюхает, нос свой сунет в каждый угол, а потом над бабкой Лизой наклонится и давай орать, как будто та глухая: «Не бьют тебя, Лизочка? Кормят вовремя?» Мать сразу головой покачала и ушла, как услышала эти вопли, а Севка однажды не выдержал и заступился за нее. Только Марьяне его возмущение – как кошачье мяуканье. И бровью не повела. После ходила по квартире, критику наводила. Вы, Таня, – говорила матери, – сразу видно, что женщина деревенская. Вот к чему, извините, здесь эта скатерть в адских цветочках? Ах, для красотыыыыы!

И так смотрит, ведьма, что хочется провалиться сквозь землю, обернувшись три раза в эту самую скатерть, хоть и не понятно отчего. Красиво же! Подсолнухи!

Три года прожили с бабой Лизой. Мать медсестрой устроилась, с утра до вечера на работе. Так Севка приловчился сам бабку переворачивать и судно подсовывать. Подгузник менять не мог – брезговал. Его, честно говоря, и от судна‑то едва наизнанку не выворачивало. Но баба Лиза становилась все легче и легче, и глядела на него порой так ласково, и попискивала, словно говорила «Спасибо тебе, Севочка», что он как‑то понемногу приучил себя. Хотя вот отец твердил, что у бабки давно мозга не осталось, все Альцгеймер съел. Он так и жил на Сортировке, а от матери, когда звонил, требовал, чтобы та бросала ерундить и возвращалась, что за семья такая по разным городам, и сын без отца растет, педерастом вырастет, как пить дать.