Вселенский заговор

Никак. Никак не стать.

Когда они с совершенством вернулись на террасу, профессор Астров рассказывал Грише о Басалаеве, и Маруся навострила уши. Гришка молодец, она-то уж было решила, что он давно позабыл, зачем они приехали на улицу Большую Коммунистическую, разве только затем, чтобы насос чинить!

Профессор был сдержаннее внучки, о том, что Басалаев «дрянь-человек», не упоминал, но всё равно выходило: Юрий Фёдорович – личность странная и неприятная. Зато академик Воскресенский – редкий умница и настоящий учёный.

– Альпинист, – словно стремясь добавить к нарисованной картине ярких красок, хвастливо говорил профессор про Воскресенского. – Лыжник неплохой!.. Это мы с Коганом его приохотили, доложу вам без ложной скромности. Мы в молодости отчаянные альпинисты были, и Мишку стали с собой брать, как только он в аспирантуру поступил. С тех пор и ходит в горы. Из всех нас, конечно, с Коганом никто не сравнится, но Миша мог бы и посоревноваться.

– Это тот самый Коган? – спрашивал Гриша. – Автор «Теории ламинарно-турбулентного перехода»?

– Ну, какой же ещё, Григорий? Он и есть!..

Марусе очень хотелось расспросить старика про «викторианский роман» и страдалицу Марго, которую уфолог Басалаев почти уморил, но она не знала, как подступиться.

– А они с Басалаевым дружили? Я не пойму что-то.

Старик сморщился, как будто вместо водки хватил уксусу.

– Ну, в институте дружили, а потом раздружились.

– Почему? Во взглядах на науку не сошлись?

– Во взглядах на девушку сошлись, – буркнул Астров. И продребезжал козлиным тенором: – «А если случится, что он влюблён, а я у него на пути, уйду с дороги, таков закон, третий должен уйти».

– Дед, не пой, от твоего пения цветы вянут и собака воет.

– Ничего не понял, – признался Гриша и взглянул на Марусю.

– Юрец и Мишаня оба были влюблены в Маргариту, – снова встряла Агриппина. – Она Мишаню отвергла и вышла замуж за Юрца, а теперь кусает локти.

– Всё знает, – прокомментировал внучкино выступление профессор. – Но любовный треугольник действительно возник, такой, понимаете ли, классический, и Миша должен был уступить. Он уступил, конечно, но… с Юрой они остались на ножах, мягко говоря.

Маруся заволновалась. «Викторианский роман» оказался отчасти «рыцарским» – за руку прекрасной дамы бились двое, уфолог и академик!..

– В каком смысле – на ножах? – осторожно уточнил Гриша.

Профессор махнул рукой.

– Не люблю эдаких разговоров, знаете ли, – сказал он. – Душещипательные темы мне не даются!.. Ну, Маргарита вышла за Юру. Миша пытался смириться, честно пытался, даже в Новосибирск на время уехал, в Академгородок, от греха, так сказать, подальше, но всё равно ведь вернулся! Вернулся, а у Маргариты с Юрой не заладилось как-то, и Миша очень переживал, очень! Да и до сих пор переживает. Впрочем, я человек посторонний, мне со стороны трудно судить.

– Дед, что там трудного?! – Агриппина помахала растопыренной пятернёй у себя перед носом. – Маргошка вот такая. Легкомысленная. Ну, была легкомысленной, так бабушка считает, а Юрец – красавец и жуир. Ну, был, был красавец и жуир!.. Песни на гитаре играл, стихи складывал, звёздное небо рассматривал. А Мишаня ску-учный, как пень.

– Граня, что такое?!

– Да это чистая правда!.. Бабушка говорит, он всегда таким был. Песен никаких не знает, стихов тоже не сочиняет. Только всё формулы пишет, а как напишет, сразу в горы лезет и там штурмует перевалы!.. Это он с возрастом… поживей стал, бабушка говорит, а раньше слова из него было не вытянуть. Вот Маргошка и ошиблась.

– Да вы-то откуда знаете с бабушкой твоей, ошиблась она или не ошиблась?! – взревел дед.

Агриппина подошла и чмокнула его в лысину.

– Дед, не выпучивай на меня глаза. Только ты сам знаешь, что это правда. Юрец за это лето на дачу к Маргошке ни разу не приехал, она так и сидит одна, а Мишаня про него вообще слышать не может! Говорит, что его ещё в институте нужно было в горы отвести и с Эльбруса сбросить. Или с Эвереста, что ли.

– Они где-то по соседству живут, да? – тихонько спросила Маруся.

– В третьем доме, вон в конце улицы, – и Агриппина показала, в какой стороне. – У них участок даже больше нашего, представляете?.. А Юрец, скотина, собирается всё у Маргошки отнять…

– Граня, – перебил её дед как-то так, что внучка моментально умолкла.

…Значит, соображала Маруся, у академика Воскресенского был совершенно определённый мотив. Не какие-то там скопления небесных тел! Он любил эту самую Маргошку, она вышла замуж за другого, а Воскресенский все эти годы надеялся избавиться от соперника. И… вот избавился в планетарии, так получается? Именно так! Да ещё стянул какое-то научное открытие! Впрочем, это тоже логично: если собираешься убить человека, чтобы присвоить его супругу, почему заодно не присвоить открытие? Какая разница, всё равно убивать!

Маруся ужаснулась своим мыслям, схватила со стола стакан и жадно глотнула квасу. Собака Грольш подняла башку и уставилась на неё с подозрением, как будто поняла, о чём она подумала.

– …Юра очень быстро бросил науку, – продолжал между тем профессор Астров. – Они выпустились, если мне память не изменяет…

– В девяносто третьем, – подсказал Гриша.

– Именно так, именно так. Самый, так сказать, разгар событий!.. Не то что науки, страны не стало!.. Голодно, холодно, темно. Какая наука!.. Миша тогда почернел весь от горя! Впрочем, он молодой был, здоровый, упрямый, а сколько людей умерло!.. У нас в проходной каждую неделю некрологи висели, а в актовом зале на сцене гроб стоял! Потом, знаете, траур и снимать перестали, зачем его снимать, когда следующий покойник на подходе. – Он замолчал и молчал довольно долго. – Вот тогда Юра из науки и ушёл. И осуждать его никто не имеет права! Никто – ни я, ни Миша.

– А он… осуждал? Миша? – осторожно спросила Маруся.

– Да как сказать… Понимаете, молодые люди, тогда многие из науки ушли, не один Юра!.. Кто за границу канул, кто в бизнес, кто в запой, а потом – добро пожаловать в актовый зал, там уж всё приготовлено. Миша не смирился. В институт, бывало, в валенках приходил, не топили же ни шута! Над ним многие тогда смеялись – чего сидит-высиживает, лучшие годы тратит, на что?! Никому не нужны его теории, а бумагу, на которой он формулы пишет, лучше вон в туалет направить, там бумаги нету!.. А он знай себе работает. Год прошёл, другой – он всё сидит и пишет. И мы вокруг него, старичьё сплошное. Пять лет прошло, десять – всё пишет! А потом… ну, потом вдруг всполохнулись наши-то! Где самая передовая в мире наука, закричали, у нас же она самая передовая была, мы точно помним! А где она? Нету её! Остались единицы, вроде Миши Воскресенского. Тут его подхватили, поставили институтом руководить, гранты выделили, финансирование какое-никакое наладили, молодым вспомоществование посулили. Но чтоб науку вернуть, этого всего мало, мало! Нужно научные школы возрождать, институты открывать, учить, учить, а некому учить, все перемёрли! Вот Миша и старается изо всех сил, не сдаётся. А осуждать… осуждал Юру, скрывать не стану. Но не за то осуждал, что тот науку бросил, – её, бедную, все тогда бросили, – а за то, что в лженауку ударился. Вот это самое грустное, молодые люди…

Гриша покивал понимающе. Профессор Астров посмотрел на него и продолжал назидательно, как на лекции:

– Когда невежественный человек всякую ахинею порет – инфернальное поле, чудодейственные чакры, астральный телекинез, инопланетные знаки, – ему простительно. Он от невежества махрового проповедует, что с него возьмёшь! А образованному – нет, нельзя. Это уж такое враньё голимое получается, такой обман недостойный!.. А Юра ничем… не брезговал. Бывало, приедет, важный такой, серьёзный, прямо «Победоносцев над Россией», сядет тут и рассказывает, как он в транс входит и как ему эдакое что-то мерещится, третий глаз чего-то видит, а третье ухо слышит! И всё у него предсказания, знаки, расположения звёзд, что ты будешь делать! Миша к нему пристал однажды, что ты, мол, городишь, мы же с тобой в институте проходили: поле бывает магнитное и электрическое, а инфернального поля никакого быть не может, разве только у литераторов. Ну, Юра его на смех поднял, сказал, что ему что-то там такое открылось, чего Мише и во сне не приснится. Мол, ограниченные умы к тонким материям невосприимчивы, а кругом сплошные чудеса, инопланетяне, энергетические потоки и целительница Джуна. В общем, разругались они в пух и прах, насилу их разняли. Юра с той поры и не приходил, по-моему.

Профессор поднялся из кресла и немного походил по террасе. Молодежь смотрела на него, ожидая продолжения, но его не последовало.

– А вы не верите, что чудеса… бывают? – решившись, тихонько спросила Маруся. – Их что, совсем не может быть?.. Никаких-никаких?..

Гриша полыхнул на неё взором, но старик – странное дело! – не рассердился.

– Чудеса, – повторил он задумчиво. – Куда же без чудес… Я, милая девочка, лешего своими глазами видел! Что вы улыбаетесь! В Тверской губернии, в самых лосиных да кабаньих местах. Пошаливает он там, леший-то. Я верю в веру. Вера горы двигает и города берёт. Коли человек верит, что болезнь пройдёт, так она и пройдёт. Верит, что в счастии можно жизнь прожить, так и живёт в счастье! Только ни при чём тут третий глаз и чакры, ни при чём решительно!