Карина Демина

Внучка берендеева. Третий лишний

Внучка берендеева – 3

Глава 1

Про похороны

Хоронили боярыню Милославу против всяких обычаев – на седьмой день. И в Акадэмии, хотя и поговаривали, что желают родичи тело ее забрать на погост, в склеп семейный, да не дозволено сие было царскою волей.

Отчего?

Не ведаю. Передо мною не докладвался. Да и кто я такая?

На похороны явилася.

Чего ради? Не любопытствия. Куда уж любопытствовать‑то…

…плакальщиц наняли. И пусть морщился Михайло Егорович, глядя на женщин в черных убранствах – на галок суматошных схожих, – но гнать не гнал.

А мужчина какой‑то в кафтане цвета давленой вишни, громко и грозно выговаривал ректору. Дескать, не уберегли дорогую сродственницу и, значится, ныне повинны выплатить виру, потому как ни в какое сердце слабое оный мужчина не верит.

Убили Милославу.

Я слышала.

Да и не только я.

Уж больно громогласен был тот мужчина. И кулаками потрясал. И грозился царю жаловаться… а после вдруг сплюнул под ноги и сказал:

– Чтоб вы все провалилися со своею Акадэмией…

Не провалилися, даже ежель правду сказал.

…а жена его, боярыня зрелых лет, но красы прежнее не растративши, никого не обвиняла, но и не плакала, и вовсе не похоже, чтоб горевала она. Но стояла горделиво, куталась в шалю из чернобурки да все головою крутила.

Выглядывала чегой‑то.

Или кого‑то?

– Это боярыня Красава, – сказал Кирей, меня за локоток придерживая. – С Милославой они не больно‑то ладили… она из староверов…

– Что?

– Кажется, это так называется? Дед ее, помнится, все горевал, что, мол, старые заветы отходят… вон, гляди, стоит. Он Милославу на дух не выносил. Не потому, что плохая, но не дело это – девке из терема выходить. Кстати, у самой Красавы дар имеется, и немалый. Пожелай она, стала бы магичкой… – Кирей указал на сухого старика.

Тот, обряженный в простое платье, гляделся бы бедно, если б не посох, который старик сжимал так, что пальцы побелели. Посох этот резной, высокий – куда выше старика – был украшен красными и синими каменьями. А мне вспомнилося, что сказывали про староверов… кто?

Не ведаю.

Но будто бы живут оне по заветам прежним, свято блюдут слова, писаные в грамотах, про которые бают, что дадены оне были самою Божиней. Но же ж разумному человеку ведомо – недосуг Божине над грамотами сидеть да законы писать.

Тем паче, что порою законы оные зело жестоки.

– …его бы воля, он бы Милославу на костер отправил. – Кирей на старика глядел поверх моей головы, и чуялось мне, что взгляд этот – недобрый. – Или на кучу муравьиную, медом обмазавши…

Старик повернулся.

И алым полыхнули глаза его.

– Матушка сказывала… – Кирей замолк. – Не важно, Зослава. Главное, что нечего ждать от него добра…

Лицо старика искривилось.

Он вытянул руку.

– Порок… – голос его был громок, и люд, до того гомонивший, смолк. А у меня по спине мурашки побегли. – Порок вокруг…

– Где? – Еська руку поднял и под нее заглянул. – Мерещится вам, дедушка… ой, мерещится… нема тут порока.

И под левую заглянул.

– И тут нема… Ерема, у тебя есть?

Тот покачал головой.

– А у тебя, Емелька?

Емельян покраснел густо, неудобственно ему было, что на похоронах Еська скоморошествует.

– И у тебя, стало быть, нету… а ты, Лис?

Елисей головой мотнул и попятился, точно желая спрятаться за широкими плечами Егора.

– Видите, дедушка, нет ни у кого порока…

Старик, против ожиданий, не разозлился. Но поднял посох в правое руке, а левую вытянул, раскрыл ладонь.

– Вор куражится, – молвил он, глядя на Еську в упор. – Да на любую шею петля найдется.

И пальцы вытянул, будто в горло желая вцепиться. А Еська вдруг побледнел, за шею схватился. Но старик рукой тряхнул, отпуская, а сам к Елисею повернулся.

– Волку не место среди людей…

А дальше я не поняла, что он сделал.

Только Елисей упал вдруг на колени и зашелся кашлем. Он выгнулся.

Вцепился когтями в землю.

Задыхаясь. Захлебываясь…

– Папа! – взвизгнула Красава и, сжав плечо, что‑то зашептала. И супруг ее в посох вцепился, но вырвать из сухих сморщенных пальцев не сумел.

А Еська повис на Еремином плече. Сам бы не справился, не удержал бы близнюка, но Емельян помог, да и Евстигней заступил дорогу.

– Нехорошо, дедушка, – сказал он, в глаза старику глядя. – Не в вашей ли книге писано: не судите, да не судимы будете. А вы и судить, и казнить беретесь.

– Ты…

Елисея отпустило.

Он сел, ощупал руками горло. Поднялся, за брата цепляясь. И сказал тихо:

– Поперхнулся… немного.

– Ага. – Лойко только руку на пояс положил, и мне подумалося, что благо, на поминки с шаблею и иным оружьем являться неможно, а то б была бойка. – Поперхнулся… чуть нутро не выплюнул.

– Крепко поперхнулся, – ответил Елисей, уголками губ усмехаясь. И красную слюну рукавом отер. – Идем, Еремка… а то что‑то… кашлять охота. Не застудиться бы.

Ерема разом успокоился.

И брата за руку взял, точно был тот мал.

– И вправду, – проворчал. – Сквозит…

След сказать, что день был самый что ни на есть весенний. Таким бы свадьбы гулять, когда б гуляли их не по осени, но весною. Травка зелена, расшита белым бисером звездчатки, и васильки‑то в ней самоцветами, и одуванчики… небо синее. Облачка белые. Солнце разлеглося, разлилося светом.

Тепло.

Ветерок, на который Елисей пенял, и тот легонький, духмяный. Таким бы дышать – не надышаться.

Старик же посох опустил.

Поманил Евстигнея.

А тот и подошел, Егора с дороги подвинувши, которому явне сия идея не по нутру пришлася. Он на деда глядел исподлобья.