Портос улыбался.
– Чему вы смеетесь? – спросил его д’Артаньян.
– Нужно ли объяснять? Я улыбаюсь, так как считаю себя счастливым.
– Безусловно, я не знаю ни одного человека счастливее вас. Но какое же новое счастье привалило вам, мой милый Портос?
– Поздравьте меня.
– С удовольствием.
– По‑видимому, я первый, с кого сняли этим способом мерку.
– Вы уверены в этом?
– Почти. Некоторые знаки, которыми обменялся Вольер с подмастерьями, внушили мне эту уверенность.
– Но, дорогой друг, меня это нисколько не удивляет, раз вы имели дело с Мольером.
– Вольером!
– Да нет же, черт подери! Зовите его, бог с вами, Вольером, но для меня он и впредь будет Мольер. Так вот, я сказал, что меня это нисколько не удивляет, раз вы имели дело с Мольером. Он человек очень смышленый, и именно вы внушили ему блестящую мысль.
– И я уверен, что она послужит ему в дальнейшем.
– Еще бы! Думаю, что она и впрямь послужит ему, и притом весьма основательно. Ибо, видите ли, дорогой мой Портос, из наших сколько‑нибудь известных портных не кто иной, как Мольер, лучше всех одевает наших баронов, наших графов и наших маркизов… в точности по их мерке.
Произнеся эти слова, которые мы не собираемся обсуждать ни со стороны остроумия, ни с точки зрения их глубины, д’Артаньян, увлекая за собой Портоса, вышел от Персерена и сел вместе с бароном в карету. Мы их в ней и оставим и, если это угодно читателю, последуем в Сен‑Манде за Мольером и Арамисом.
XXXIII. Улей, пчелы и мед
Ваннский епископ, весьма недовольный встречей с д’Ар‑таньяном у Персерена, возвратился в Сен‑Манде в достаточно дурном настроении. Мольер, напротив, восхищенный тем, что ему удалось сделать такой превосходный набросок и что, захоти он превратить этот набросок в картину, оригинал у него всегда под рукой, – Мольер вернулся в самом радостном расположении духа.
Вся левая сторона первого этажа дома была заполнена эпикурейцами: тут собрались все парижские знаменитости из числа тех, с кем Фуке был близок. Все они, уединившись в своих углах, занимались, подобно пчелам в ячейках сот, изготовлением меда для королевского пирога, которым Фуке предполагал угостить его величество Людовика XIV на предстоящем празднестве в Во.
Пелисон, подперев рукой голову, возводил фундамент пролога к «Несносным» – трехактной комедии, которую предстояло представить Поклену де Мольер, как говорил д’Артаньян, или Коклену де Вольер, как говорил Портос.
Лоре со всем простодушием, присущим ремеслу журналиста – ведь журналисты всех времен были всегда простодушными, – сочинял описание еще не состоявшегося празднества в Во.
Лафонтен переходил от одних к другим, как потерянная, рассеянная, назойливая и несносная тень, гудящая и нашептывающая каждому на ухо всякий поэтический вздор. Он столько раз мешал Пелисону сосредоточиться, что тот наконец, подняв недовольно голову, попросил:
– Отыскали бы мне, Лафонтен, хорошую рифму; ведь вы утверждаете, что прогуливаетесь в рощах Парнаса.
– Какая вам нужна рифма? – спросил баснописец, именуемый так г‑жой де Севинье.
– Мне нужна рифма к свет.
– Бред, – отвечал Лафонтен.
– Но, друг мой, куда же вы сунетесь со своим бредом, когда речь идет о прелестях Во? – вставил Лоре.
– К тому же, – заметил Пелисон, – это не рифма.
– Как так не рифма? – вскричал озадаченный Лафонтен.
– У вас отвратительная привычка, мой милый, привычка, которая помешает вам стать первоклассным поэтом. Вы небрежно рифмуете.
– Вы это и вправду находите, Пелисон?
– Да, нахожу. Знайте же, что всякая рифма плоха, если можно отыскать лучшую.
– В таком случае отныне я пишу только прозой, – сказал Лафонтен, воспринявший упрек Пелисона всерьез. – Я и так не раз уже думал, что я шарлатан, а не поэт, вот что я такое! Да, да, да, это – чистая правда.
– Не говорите этого, друг мой! Вы слишком к себе придирчивы. В ваших баснях много хорошего.
– И для начала, – продолжал Лафонтен, – я сожгу сотню стихов, которые я только что сочинил.
– Где же ваши стихи?
– В голове.
– Но как же вы их сожжете, раз они у вас в голове?
– Это правда. Но если я их не предам сожжению, они навеки застрянут в моем мозгу, и я никогда не забуду их.
– Черт возьми, – заметил Лоре, – это опасно, ведь так недолго и спятить.
– Черт, черт, черт, черт! Как же мне быть?
– Я нашел способ, – предложил Мольер, входя в комнату.
– Какой?
– Сначала вы записываете свои стихи на бумаге, а потом сжигаете их.
– До чего просто! Никогда бы мне не придумать такого! Как же он остроумен, этот дьявол Мольер! – сказал Лафонтен.
Потом, ударив себя по лбу, он добавил:
– Ты всегда будешь ослом, Жан де Лафонтен!
– Что вы говорите, друг мой? – спросил Мольер, подходя к Лафонтену.
– Я говорю, что всегда буду ослом, дорогой собрат, – ответил Лафонтен, тяжко вздыхая и устремив на Мольера опечаленные глаза. – Да, друг мой, – продолжал он со все возрастающей печалью в голосе, – да, да, я, оказывается, прескверно рифмую.
– Это большой недостаток.
– Вот видите! Я негодяй!
– Кто это сказал?
– Пелисон. Разве не так, Пелисон?
Пелисон, погруженный в работу, ничего не ответил.
– Но если Пелисон сказал, что вы негодяй, – воскликнул Мольер, – то выходит, что он нанес вам оскорбление!
– Вы полагаете?
– И, дорогой мой, советую, раз вы дворянин, не оставлять такого оскорбления безнаказанным. Вы когда‑нибудь дрались на дуэли?
– Один‑единственный раз; мой противник был лейтенантом легкой кавалерии.
– Что же он сделал вам?
– Надо думать, он соблазнил мою жену.
– А, – кивнул Мольер, слегка побледнев.
Но так как признание Лафонтена привлекло внимание остальных, Мольер насмешливо улыбнулся и снова принялся расспрашивать Лафонтена:
– И что же вышло из этой дуэли?
– Вышло то, что противник выбил из моих рук оружие и извинился передо мной, обещая, что его ноги больше не будет у меня в доме.
– И вы были удовлетворены?
– Нет, напротив. Я поднял шпагу и твердо произнес: «Послушайте, сударь, я дрался с вами не потому, что вы любовник моей жены, но мне сказали, что я должен драться, и я послал вызов. И поскольку я никогда не был так счастлив, как с того времени, что вы стали ее любовником, будьте любезны по‑прежнему бывать у меня или, черт возьми, давайте возобновим поединок». Таким образом, ему пришлось остаться любовником моей дорогой супруги, а я продолжаю быть самым счастливым мужем на свете.
Все разразились хохотом. Один Мольер провел рукой по глазам. Почему? Чтобы стереть слезу или, быть может, подавить вздох. Увы, известно, что Мольер был моралистом, но не был философом.
– Все равно, – сказал он, – вернемся к началу нашего разговора. Пелисон нанес вам оскорбление.
– Ах да! Я об этом уже забыл. К тому же Пелисон был тысячу раз прав. Но что меня огорчает по‑настоящему, мой дорогой, так это то, что наши эпикурейские костюмы, видимо, не будут готовы.
Комментариев нет