Возвращение в Париж, в общество тех людей, которые знали и любили его, наполнило сердце бедного юноши вполне понятным волнением.
Каждое знакомое лицо напоминало ему о страдании – ему, который столько страдал, или о каком‑нибудь обстоятельстве его несчастной любви, – ему, который так пылко любил. Приближаясь к Парижу, Рауль чувствовал, что он умирает. Приехав в Париж, он перестал ощущать, что живет. Он направился к де Гишу; ему ответили, что де Гиш у принца, брата его величества. Рауль приказал везти себя в Люксембургский дворец, и, не зная, что он попал туда, где живет Лавальер, он услышал столько музыки и вдохнул в себя ароматы стольких цветов, он услышал столько беспечного смеха и увидел столько танцующих теней, что если б его не заметила одна сердобольная женщина, он просидел бы несколько недолгих минут, унылый и бледный, в приемной под бархатною портьерой и затем ушел бы оттуда, чтобы никогда больше не возвращаться.
Войдя во дворец, Рауль не пошел дальше одной из первых приемных, с тем чтобы не сталкиваться со всеми этими полными жизни и счастья людьми, которые толпились в соседних залах. И когда один из слуг принца, узнавший Рауля, спросил, кого, собственно, он хочет увидеть, принца или принцессу, Рауль ответил ему что‑то не вполне внятное и тотчас же повалился на скамью под бархатною портьерой, глядя на часы с неподвижными стрелками.
Слуга вышел; появился другой, более осведомленный, чем первый; он спросил Рауля, не желает ли он видеть г‑на де Гиша. Даже это имя не привлекло внимания бедного Рауля. Слуга, став возле него, принялся рассказывать, что де Гиш недавно изобрел новое лото и сейчас обучает этой игре дам при дворе принца, брата его величества короля.
Рауль, раскрыв широко глаза, словно рассеянный в изображении Теофраста, ничего не ответил. Грусть его стала еще мучительнее. С откинутой головой, ослабевшими членами и искаженным лицом сидел он, вздыхая, забытый всеми в приемной перед остановившимися часами, как вдруг в соседней гостиной зашуршало платье, послышался смех, и молодая прелестная женщина прошла мимо него, оживленно упрекая за что‑то дежурного офицера.
Офицер отвечал спокойно и твердо: это была скорее любовная ссора, чем спор между придворными, – ссора, кончившаяся тем, что кавалер поцеловал даме пальчики. Вдруг, заметив Рауля, дама замолкла и, остановив офицера, приказала:
– Уходите, Маликорн, уходите; я не знала, что мы здесь не одни. Я прокляну вас навеки, если нас видели или слышали!
Маликорн не замедлил скрыться, а молодая женщина подошла сзади к Раулю и, улыбнувшись, начала:
– Сударь, вы порядочный человек… и, конечно…
Она осеклась на полуслове, вскрикнула:
– Рауль! – и покраснела.
– Мадемуазель де Монтале! – проговорил Рауль, бледный как смерть.
Он встал, шатаясь, и собрался было бежать по скользкому мозаичному полу; но она поняла его скорбь и, кроме того, почувствовала в его бегстве укор или по меньшей мере подозрение. Не теряя головы ни при каких обстоятельствах, она решила, что не следует упускать возможности оправдаться пред ним, и остановила Рауля посреди галереи.
Виконт с такой сдержанностью и холодностью посмотрел на нее, что если бы кто‑нибудь оказался свидетелем этой сцены, при дворе были бы окончательно решены сомнения относительно роли Монтале в истории Рауля и Лавальер.
– Ах, сударь, – сказала она с раздражением, – ваше поведение недостойно настоящего дворянина. Мое сердце велит мне объясниться с вами, вы же компрометируете меня, оказывая даме в высшей степени неучтивый прием: вы не правы, сударь; нельзя валить в одну кучу и друзей и врагов. Прощайте!
Рауль поклялся себе никогда не говорить о Луизе, никогда не смотреть на тех, кто ее видел; он переходил в другой мир, чтобы не сталкиваться ни с чем, что видела или к чему прикасалась Луиза. Но после первого удара по самолюбию, после того как он несколько свыкся с присутствием Монтале, подруги Луизы, – Монтале, напоминающей ему башенку в Блуа и его юное счастье, – все его благоразумие моментально исчезло.
– Простите меня, мадемуазель, – начал он, – я не собираюсь, да и не мог бы иметь такого намерения, быть неучтивым с вами.
– Вы хотите поговорить со мной? – спросила она с прежней улыбкой. – Тогда пойдемте куда‑нибудь, так как здесь нас могут застать.
– Куда?
Она бросила нерешительный взгляд на часы, потом, подумав, заявила:
– Ко мне, у нас впереди еще целый час.
И, легкая, как фея, она побежала к себе; Рауль пошел вслед за ней.
Войдя в свою комнату, она заперла дверь и, передав камеристке мантилью, обратилась к Раулю:
– Вы ищете господина де Гиша?
– Да, сударыня.
– Я попрошу его подняться ко мне, после того как мы побеседуем.
– Благодарю вас, сударыня.
– Вы на меня сердитесь?
Рауль одно мгновение смотрел на нее в упор, затем, опустив глаза, произнес:
– Да.
– Вы считаете, что я участвовала в заговоре, который привел к вашему разрыву с Луизой?
– Разрыву… – повторил он с горечью. – О сударыня, разрыва не может быть там, где никогда не было ни крупинки любви.
– Заблуждение! Луиза любила вас.
Рауль вздрогнул.
– Это не было страстью, я знаю, но она все же любила вас, и вам надо было жениться на ней до отъезда в Англию.
Рауль разразился таким мрачным смехом, что Монтале содрогнулась.
– Вам хорошо так говорить, сударыня… Разве мы женимся на той, кто нам по сердцу? Вы, видимо, забываете, что в то время король уже приберегал для себя любовницу, о которой мы говорим.
– Послушайте, – продолжала молодая женщина, сжимая холодные руки Рауля в своих, – вы сами кругом виноваты: мужчина вашего возраста не должен оставлять в одиночестве женщину ее возраста.
– Значит, нет больше верности в мире, – вздохнул Рауль.
– Нет, виконт, – спокойно ответила Монтале. – Однако я должна вам заметить, что если бы вместо того, чтоб холодно и философски обожать Луизу, вы разбудили в ее сердце любовь…
– Довольно, прошу вас, сударыня. Я чувствую, что все вы принадлежите к другому веку, чем я. Вы умеете смеяться, и вы мило насмешничаете. А я, я любил мадемуазель Ла…
Рауль не смог произнести это имя.
– Я любил ее, я верил в нее; а теперь мы с ней в расчете: я перестал испытывать к ней чувство любви.
– О, виконт! – остановила его Монтале, подавая ему небольшое зеркало.
– Я знаю, что вы хотите сказать, сударыня. Я изменился, не так ли? А знаете почему? Мое лицо – зеркало моей души, и внутренне я изменился так же, как внешне.
– Вы утешились? – язвительно спросила Монтале.
– Нет, я никогда не утешусь.
– Вас не поймут, господин де Бражелон.
– Меня это нисколько не беспокоит. Сам себя я достаточно хорошо понимаю.
Комментариев нет