И, отвернувшись от недоверчивого взгляда дневальшицы, вышла из трапезной.
Разговор сестричек натолкнул меня на одну мысль, и так как я все равно была освобождена от занятий, решила посетить ту самую «зачарованную» часовню.
Глава 6
В детстве нас тоже пугали страшилками про жуткого неупокоенного духа, обитающего в заброшенной часовне. В этом месте каменная ограда разрушилась от непогоды, а восстановить ее так и не удосужились. За стеной стояли колючие кусты можжевельника и дикого рышника, дальше начинался непроходимый ельник, за которым опасно расположились топляки и болота. С этой стороны подойти к Риверстейну можно было лишь по узкой тропинке – и то если знать, где она находится.
Накинув кожух и платок, я отправилась прямиком к часовне. Ксеня не любила это место. Говорила, что здесь ей неуютно, а вот мне часовня нравилась. Особенно тем, что здесь было пусто и тихо, можно было спрятаться от любопытных глаз послушниц и недовольных наставниц. Посидеть в тишине на истертых каменных ступенях, поворошить ногой опавшие листья и сухие иголки и подумать.
Сидеть снаружи сегодня было слишком холодно, и я зашла внутрь. За пустой ритуальной чашей стояла старая лавка и громоздилась куча тряпья и соломы, которую складывал сюда привратник про запас. Я остановилась в дверях, пережидая, пока глаза привыкнут к полумраку, и осторожно двинулась к лавке.
Сквозь дыры в полуразрушенной крыше сочился тусклый свет, освещая истертый алтарь с углублением для свечи и затертую, уже почти не различимую фреску, изображавшую сценку из жизни святых старцев. Причудливая светотень сплела на полу замысловатый узор, как паук – паутину.
И тут куча тряпья зашевелилась.
Медленно, словно раздумывая, потянулись вверх истлевшие тряпки, осыпаясь вниз трухой и гнилой соломой, старый пузатый тулуп, раскачиваясь в тусклом свете, приподнялся и потянул ко мне пустые рукава…
– Ветря‑я‑я‑на…
Я взвизгнула, в одно мгновение стянула с ноги башмак и запустила в оживший призрак.
– А‑а‑а! – заорал призрак басом. – Ты что, с ума сошла, дурища??? Больно же!
И из кучи тряпья вылез Данила, озлобленно потирая правый глаз и косясь на меня левым.
– У‑у… синяк будет! Ты что творишь‑то? Как я теперь мамке покажусь, с фингалом? Она же придирками замучает, решит, что я снова с деревенскими подрался!
Я уставилась на него, поджав озябшую без башмака ногу.
– А зачем ты тут прячешься?
– Так хмырь какой‑то мимо ходил, копытами шуршал. Я и схоронился в соломе, чтобы он не засек да за уши не отодрал.
– Это не хмырь, это наш привратник. И отдай башмак, холодно!
Башмак Данила отдал, но смотреть исподлобья не перестал.
– Зачем ты вообще сюда пришел?
– То есть как зачем? Ты же сама меня сюда зазывала!
– Я тебя зазывала? Когда это?
– Ты что, забыла? – с подозрением уставился на меня парень. – Сама же говорила, что будешь меня ждать на вечерней заре в часовне, около ельника!
Я покачала головой. В его исполнении это звучало так, словно я его на тайное свидание приглашала!
– Ладно, не хмурься. Вот, приложи к глазу медяшку, чтобы синяк не налился. Давай на лавку сядем, только говори тише, а то вдруг тот хмырь… хм, привратник будет мимо проходить. Еще подумает, что мы тут развратничаем.
Данила залился мучительным румянцем, причем разом загорелся от шеи до ушей, как уличный светоч. Я с любопытством воззрилась на это. Никогда не видела, чтобы парни так краснели. Как стыдливая девица перед сватами! Хотя, как я уже говорила, у меня невелик опыт общения с парнями. То есть его вовсе нет.
– Нужно больно… развратничать с тобой! Размечталась! – буркнул он.
– И не собиралась, – чуть обиженно протянула я и отобрала свою медяшку. Вот пусть с фингалом и ходит, раз такой разборчивый!
– Я того… поговорить хотел.
– Ну говори, раз хотел, – проворчала я.
Парень помялся, не зная, с чего начать. Я задумчиво обозревала стену. Потом вздохнула.
– Ладно, рассказывай. Давно ты Зов слышишь?
Парень вздрогнул, напрягся, потом поник плечами, скукожился как старик.
– Две недели, – выдохнул он. – Уже целых две недели…
– А я почти три месяца, – сказала я.
Первый раз я услышала Зов в самой середине лета.
В этом году оно выдалось на редкость жарким. В наших суровых северных краях такого лета не помнили старожилы уже сотню лет. Воздух над полями стоял сухой, трескучий, грозящий вспыхнуть на травах пожаром. С болот тянуло тленом и тяжелым гнилостным духом. Коровы лениво валялись в тени, не выходя на солнцепек пастбища, жалобно ревя от облепивших их слепней и мошек. В Вересковой Пустоши жители каждый день обливали дома водой из лесного ручья, опасаясь возгорания. К середине лета ручей пересох. Даже вечнозеленые сосны пожелтели и поникли развесистыми лапами.
Каменный Риверстейн упрямо хранил прохладу, жадно сражаясь за холодок, словно уставший рыцарь за девицу. Но однажды и он сдался, и жаркая духота по‑хозяйски вползла в его коридоры и залы.
Послушницы спали на полу. Соломенные тюфяки нещадно нагревались под горячими телами. Окна приходилось закрывать. В открытую створку тут же устремлялась гудящая туча комарья, которую мы выкуривали, зажигая еловые ветки, и тогда находиться в помещении становилось совершенно невыносимо.
Ксеня отвоевала нам место у окна, и мы растянулись на одеяле, пытаясь уснуть.
В ту ночь я впервые услышала Зов. Протяжный, надрывный, проникающий в душу и поселяющийся в ней натужным страхом. Он жгутом скручивал разум, заставляя подчиниться и порабощая. Зов становится владыкой мыслей, властелином чувств, хозяином и господином, которого нельзя ослушаться. Он не зовет – приказывает.
Я очнулась в ужасе, хватая ртом воздух, как из трясины вынырнула. Посмотрела на разметавшуюся от жары Ксеню и покрылась ледяными мурашками.
В Северном Королевстве всегда были те, кто слышал Зов. Это наше проклятие за грехи предков, страшная расплата. Сопротивляться Зову невозможно, как ни старайся, однажды сломаешься и все равно уйдешь туда, куда он манит. В страшные Черные Земли, где вершат кровавые мессы про́клятые колдуны.
Души детей, ушедших по Зову, подлежали отлучению от Ордена, потому что считались они пособниками чернокнижников и мракобесов. В священных писаниях говорилось, что надобно детей не «пущать», запирать в подвалах, прятать, а лучше всего сжечь, дабы не допустить согрешения. До кучи, а также устрашения бесов, желательно было сжечь и родственников, а ежели дитя, ушедшее по Зову, надумает вернуться, священному огню полагалось предать всю деревню как обитель греха.
Поэтому если и был в семье такой ребенок, родичи это скрывали и предпочитали говорить, что задрал дитятко медведь или к дальним родственникам на учебу уехал. Хотя в это никто и не верил.
Про Зов говорить не принято, чтобы не накликать. Даже слово это лучше не произносить, дабы не услышали чудовища Черных Земель.
Комментариев нет