Задачей Анастасии Каменской была кропотливая аналитическая работа, и, спрашивая начальника о том, кто занимается делом об убийстве Виктории Ереминой, она готовилась услышать два‑три имени своих коллег, с которыми она этим же вечером созвонилась бы. Она готова была услышать что угодно, только не «ты».
– Можно к вам зайти? – спросила она.
– Я позвоню, – коротко ответил Гордеев, из чего Настя поняла, что в кабинете у него кто‑то был.
Когда она наконец дождалась приглашения и вошла в кабинет начальника, тот стоял, отвернувшись к окну и задумчиво постукивая по стеклу монеткой.
– Беда у нас, Стасенька, – произнес он, не оборачиваясь. – Кто‑то из наших ребят нечестен. А может быть, их даже несколько. А может, и все.
Кроме тебя.
– Откуда вы знаете?
– Я твоего вопроса не слышал.
– А я его и не задавала. Я имею в виду: почему кроме меня? За что такое доверие?
– Это не доверие, а расчет. У тебя нет возможности быть нечестной, ты не работаешь непосредственно с людьми. Ты можешь оказаться недобросовестной, но это не спасет того, кто даст тебе взятку. Пусть ты якобы не додумаешься до чего‑то, не заметишь что‑то важное, существенное для дела. Где гарантия, что опер, который ведет дело, тоже не додумается и не заметит? Нет, деточка, ты опасна тем, что делаешь. А бездействие твое, даже умышленное, роли не играет. Для взяткодателя ты не фигура.
– Ну, спасибо, – криво усмехнулась Настя. – Выходит, вы мне верите по расчету, а не по любви. Что ж, ладно.
Гордеев резко повернулся, и Настя увидела его лицо, искаженное такой болью, что ей стало неловко.
– Да, я верю тебе по расчету, а не по любви, – жестко сказал он. – И до тех пор, пока мы со своей бедой не справимся, я должен забыть, какие вы все у меня хорошие и как я вас всех люблю. Мне непереносима мысль, что кто‑то из вас двурушничает, потому что каждый из вас мне дорог и близок, потому что каждого я лично брал на работу, обучал, воспитывал.
Вы все – мои дети. Но я должен вычеркнуть все это из своей души и заниматься только расчетом, чтобы любовь или просто хорошее отношение не затмили мне свет и не застилали глаза. Уйдет беда – вернется любовь. Не раньше. Теперь о деле.
Виктор Алексеевич медленно отошел от окна и сел за стол.
Был он невысок ростом, широкоплеч, с выпирающим животиком, круглой, почти совсем лысой головой. Подчиненные любовно звали его Колобком, причем прозвище это накрепко приклеилось к Гордееву лет тридцать назад и бережно передавалось его коллегами, а потом и преступниками из поколения в поколение. Настя глядела на него и думала, что сейчас он совсем не соответствует своему ласковому прозвищу, сейчас он весь налит болью и свинцовой тяжестью.
– В свете того, что я тебе сказал, я никому не хочу поручать дело об убийстве Ереминой, кроме тебя. Поэтому я рад, что ты прерываешь отпуск.
Дело отвратительное, пахнет дурно аж за километр. Фирма, доллары, банкет, иностранные партнеры, красотка секретарша, которую находят задушенной и со следами истязаний, какой‑то богемный любовник – все это мне не нравится. Пока я не выясню, кто из наших берет деньги у преступников за нераскрытие убийств, делом Ереминой будешь заниматься ты. Если ты его не раскроешь, я, по крайней мере, буду уверен, что сделано все возможное.
Завтра с утра поезжай в горпрокуратуру к Ольшанскому, посмотри материалы дела и приступай.
– Виктор Алексеевич, я одна ничего не смогу сделать. Вы что, шутите?
Где это видано, чтобы по убийству работал один‑единственный оперативник?
– Кто сказал, что ты будешь одна? Есть уголовный розыск ГУВД области, есть милиция по месту жительства Ереминой, где и завели розыскное дело.
Есть сотрудники нашего отдела, которым можно давать поручения через меня, не открывая карт. Соображай, крутись. Голова у тебя хорошая, а опыта пора набираться.
В этот день, 11 ноября, Настя Каменская, выйдя с работы в десятом часу вечера, решила поехать ночевать в квартиру родителей, которая находилась от Петровки, 38, гораздо ближе, чем ее собственное жилье. Заодно она рассчитывала на вкусный горячий ужин, ибо ее отчим, Леонид Петрович, которого Настя за глаза называла просто Леней, был человеком, в отличие от нее самой, неленивым и хозяйственным, и длительная загранкомандировка жены, профессора Каменской, никак не повлияла ни на чистоту и порядок в квартире, ни на наличие в ежедневном меню питательных и хорошо приготовленных блюд.
Помимо ужина, Настя преследовала еще одну цель. Она решилась наконец на непростой и очень деликатный разговор с отчимом, которого, сколько себя помнила, называла папой и искренне любила. Начать разговор, однако, оказалось не легче, чем решиться на него в принципе. Настя оттягивала момент, медленно поглощая жаркое, потом тщательно заваривала чай, долго и методично мыла посуду, оттирая накипь с кастрюль и сковородок. Но Леонид Петрович знал падчерицу достаточно хорошо, чтобы понять, что пора прийти ей на помощь.
– Что тебя гложет, ребенок? Давай выкладывай.
– Папуля, тебе не кажется, что у нашей мамы в Швеции кто‑то есть? – выпалила Настя, не глядя на отчима.
Леонид Петрович долго молчал, прохаживаясь по комнате, потом остановился и спокойно взглянул на нее.
– Кажется. Но еще мне кажется, что, во‑первых, это не должно тебя касаться, а во‑вторых, в этом нет никакой трагедии.
– То есть?
– Я объясню. Твоя мама рано вышла замуж, если ты помнишь, за своего одноклассника. Ей тогда только‑только исполнилось восемнадцать. Они поженились, потому что должна была родиться ты. Этот брак был обречен с самого начала. Мама развелась с твоим отцом, когда тебе еще двух лет не было. Двадцатилетняя студентка с малышкой на руках! Пеленки, детские болезни, отличная учеба, аспирантура, кандидатская диссертация, собственное направление в науке, статьи, конференции, командировки, докторская диссертация, монографии… Не многовато ли для одной женщины? От меня помощи было мало, я работал в уголовном розыске, уходил рано, приходил поздно, а нас с тобой надо было кормить и обихаживать. Даже когда ты стала достаточно большой, чтобы помогать матери по дому, она не заставляла тебя ходить в магазин, чистить картошку и пылесосить ковры, потому что видела, с каким удовольствием ты читаешь и занимаешься математикой и иностранными языками, и считала, что дать ребенку возможность тренировать мозги куда важнее, чем приучать к ведению хозяйства. Ты когда‑нибудь задумывалась о том, какую жизнь прожила твоя мать? Сейчас ей пятьдесят один год, она по‑прежнему красавица, хотя один Бог знает, как ей при такой жизни удалось сохраниться. Когда ей предложили поработать в Швеции, она наконец‑то получила возможность пожить спокойно и, если хочешь, красиво. Да‑да, красиво, не морщись, пожалуйста, ничего зазорного в этом нет. Я знаю, ты расстроилась, когда мама согласилась продлить контракт и осталась за границей еще на год. Ты думаешь, что она нас с тобой не любит, о нас не скучает, и тебя это обижает. Настенька, ребенок мой дорогой, да она просто устала от нас. Мы ей немножко надоели. Конечно, в большей степени это относится ко мне. Но все равно, пусть она отдохнет от нас. Она это заслужила. И даже если у нее роман – пусть. Она и это заслужила. Я был ей всегда хорошим мужем, но никудышным возлюбленным. Твоя мама уже лет двадцать не видела от меня ни цветов, ни внезапных подарков, я не мог предложить ей поездку в какое‑нибудь интересное место, потому что свободное время у нас с ней практически никогда не совпадало. И если сейчас там, в Швеции, все это у нее есть – я рад. Она достойна этого.
Комментариев нет